<<
>>

3.4.2. Политические проблемы глобализации.

Вместе с глобализацией экономики начала меняться вся констелляция ценностей, востребованная политикой. Развитие делиберативной политики повышает статус деятельности гражданского общества и понижает авторитет волевых решений государственной власти.

Политика ассоциируется с категориями агрессии и безопасности (в концепции К. Шмитта – с категориями «враг» и (во вторую очередь) «друг»[1]), в то время как экономика – с производством и благосостоянием. Обостряющаяся конкуренция между нациями переключает основное внимание обществ на область экономического соревнования, которая задает сами критерии конкуренции. Экономическая рациональность начинает доминировать над политической.[2] Политика не создает материальные ценности и экономический рост, а может лишь его стимулировать. Вместе с либерализацией мышления начинают гораздо острее осознаваться препятствия, которые бюрократический аппарат традиционно воздвигает на пути экономического роста. Политика по своей природе мыслит в категориях перераспределения национального продукта, а не его создания.
В новой цивилизационной ситуации кризис ценностей испытывают не только постсоциалистические страны, в которых политическое сознание прежде принципиально доминировало в целях сдерживания экономического,[3] но и «социальные страны», в которых «социальность» рассматривалась как функция капиталистической экономики.[4]

Кризис политического в его традиционном понимании наиболее ярко выразился в ослаблении государственного суверенитета, что можно рассматривать как основной эффект глобализации в политике.[5] Этому есть несколько причин:

1. Появление на политической сцене новых мощных политических субъектов, таких как ТНК и неправительственные организации, международные организации и международный капитал, вынуждает потесниться традиционных субъектов политики.

2. Глобализация ведет к заметному укреплению основ международного права, что также имеет эффектом частичную утрату правового суверенитета государств на своей территории.[6]

3. Территориальный фактор в человеческих интеракциях, который лежит в основе суверенитета государства, утрачивает вследствие глобализации свое традиционное значение, и, соответственно, вместе с этим подтачивается значение государственной власти.

4. Происходящая фрактуализация (Альтфатер)[7] социума в мировом масштабе укрепляет иные по отношению к национальности и гражданству типы идентификации и консолидации населения.

Понятие суверенитета становится предметом прямой критики также со стороны дискурсивной теории. Ю. Хабермас видит его источник в сознании философии субъекта, как следствие монополизации легитимного применения средств насилия, «представляемого как концентрат власти, который способен преодолеть все прочие власти этого мира».[8] Сохранение этой монополии не требует отождествления ее с реальным народом как носителем суверенитета или с конституционными компетенциями избранных народом органов. Хабермас предлагает интерпретацию суверенитета, избегающую метафизической субстантивации власти и толкующую ее в коммуникативном ключе как самоуправление гражданского общества:

««Самость» организующей саму себя правовой общности исчезает в бессубъектных коммуникационных формах, которые так регулируют поток дискурсивного образования мнений и воли, что ее случайные результаты соответствуют разумности самой по себе. Тем самым интуиция, которая связывается с идеей народного суверенитета, не исчезает, а толкуется интерсубъективно. Народный суверенитет, даже и ставший анонимным, возвращается в демократические процедуры и в правовое исполнение ее коммуникационных предпосылок, чтобы получить значение как коммуникативно произведенная власть».[9]

Постановка политического суверенитета под вопрос не может не влиять на механизмы легитимации политической власти. Это имеет прямые следствия для авторитарной и диктаторской власти,[10] от которой требуются гораздо большие усилия по сохранению автохтонности и изолированности пространства своего воздействия.

Однако очевидными становятся и кризисные явления, вызываемые глобализацией в развитых демократиях.

Демократическая легитимность базируется на принципе большинства, реализуемом внутри политического сообщества. Ее условием является наличие «мы-идентичности», автономного решения участников политического сообщества. Глобализация, унифицируя правовые стандарты и ослабляя национально-культурную идентичность обществ, подрывает внутреннюю легитимность этих обществ. В. Шарпф указывает на наложение в этом случае друг на друга двух горизонтов политической легитимности: демократического принципа большинства и международно-правового принципа соблюдения договоренностей.[11] Международные и прочие договоренности создаются не населением и даже не его представителями: они имеют источником профессиональный авторитет экспертов.[12] Далеко не всегда они предлагают стандарт более высокого правового уровня, нежели уже достигнутый в данном обществе. Шарпф обращает внимание на происходящее отчуждение права от демократических механизмов правовой легитимации:

«Мажоритарная демократия предполагает конгруэнтность между кругом тех, кто участвует (Beteiligten) в процессах демократической легитимации, и кругом затронутых (Betroffenen) решениями, таким образом легитимированными. Так как из оснований самоидентичности круг участников не может быть бесконечно расширен, принцип конгруэнтности при растущей взаимосвязи проблемных и причинных зависимостей все более нарушается. Члены демократически организованного сообщества во все большей мере затрагиваются воздействием внешних решений, а легитимированные ими решения производят растущую экстернальность (отчужденность – А.Н.) для других сообществ».[13]

Таким образом, при растущей взаимозависимости государств подрываются внутренние принципы демократической общественной жизни.[14] С точки зрения трансцендентальной прагматики это влечет за собой далеко идущие последствия. Разрушается нормативный базис языковых игр этих обществ, который может формироваться только на основе социальной и культурной идентичности.

Правила этих игр (в политике, праве, этике) формулируются не самими участниками на консенсусно-кооперативной основе, а задаются в определенной степени извне и естественным образом перестают быть разделяемыми всеми членами коммуникативного сообщества. Происходит эрозия норм и ценностей, которая проявляется в сознательном или несознательном саботаже навязываемых норм, дисфункции механизмов общественной солидарности и коммуникации.

Эффект рашатывания общественной нормативной базы особенно заметен в развивающихся странах, которые подвержены особенно сильному влиянию и даже интервенции норм, заимствованных из других обществ. Поскольку эти влияния не могут быть органично интегрированы в автохтонные нормативные миры и не могут восприниматься как легитимные нормы, они имеют одно основное действие – релятивизации и подрыва легитимности существующих норм. Х. Меган и Х. Вуд подчеркивают, что автохтонность нормативных миров покоится на существовании «высказываний, не подверженных коррекции»: рефлексия противоречий, подвергающих сомнению нормативные основы жизненного мира, имеет результатом подтверждение этих основ.[15] Внутри жизненных миров не может происходить того, что стало возможно в научно-теоретическом мышлении в виде феномена научных революций (Т. Кун), а именно, когда критика основополагающих гипотез может вести к смене всей научной парадигмы, основного комплекса «некорректируемых положений». Критика оснований жизненного мира рождает неизбежную тревогу, страх, а следовательно агрессию. В долгосрочной перспективе эрозия нормативных представлений обуславливает возможность их внутренней эволюции. Рефлексия заставляет дифференцировать их, оформлять речевым образом, сопрягать с конфликтными представлениями. Этот процесс ведет, в той или иной мере, к нормативному плюрализму. Но чрезмерно активная интервенция чуждых нормативных миров не производит этого эффекта, не воспринимается как «дополнение» имеющейся картины мира, а лишь как угроза ее разрушения. В этом случае блокируются все возможности синтеза, а чужие нормы воспринимаются как пришествие морального распада.

Такой эффект – один из основных, производимых глобализацией. Унификация производства, потребления, культурных стандартов приводит и к унификации правовых и моральных представлений. Некоторые автохтонные миры оказываются способными в той или иной мере усвоить интервенцию глобальных нормативных стандартов, некоторые могут существовать в условиях «двойных стандартов», есть и такие, которые реагируют на подобные интервенции болезненно и агрессивно. Подробнее данная тема – весьма животрепещущая и интересная для социальной теории – будет затронута в следующем разделе.

Тем не менее, нельзя считать, что нормативная унификация вследствие глобализационных процессов является негативным процессом. В развитых обществах она отражает собственную внутреннюю эволюцию этих миров и подрывает демократическую легитимность лишь в той мере, в какой эта легитимность приобретает не узконациональный, а планетарный масштаб. Болезненные эффекты глобализации нормативных установок в развивающихся обществах очевидны, однако и здесь процессы глобализации действуют иначе, чем на изолированные автохтонные миры. Дело в том, что эти общества уже не автохтонны, это, как правило, модернизирующиеся общества, на которые воздействует целый ряд инновационных воздействий и осуществляется массированная нормативная интервенция. Разрушение нормативных миров обусловлено здесь не в меньшей мере внутренними факторами, чем внешними. Так, для африканских племен государственная организация их общества является новой нормативной языковой игрой; таковыми же являются экономическая модернизация, внедрение образования и т.д. Ситуация в развивающихся государствах уже характеризуется значительной степенью нормативного хаоса: аномией государства и анархией, социальной дезинтеграцией и нелегитимностью режимов, коррупцией и высокой преступностью. Подтачивая легитимность авторитарной власти, складывающейся на этой внутренней основе, и ограничивая ее произвол правовыми рамками международных демократических стандартов, глобализация позволяет усилить гражданский контроль внутри этих обществ за действиями власти.

Размягчение политической идентичности в развивающихся странах является необходимой предпосылкой для того, чтобы на этой почве происходило более активное преобразование политической системы и культуры, для которого иначе потребовались бы другие исторические сроки. То, что в развитых странах ослабляет демократию, в развивающих странах активно усиливает ее позиции и формирует гражданское общество. Описывая ситуацию в категориях системной теории, можно сказать, что большая открытость систем по отношению друг к другу усиливает давление энтропийных факторов на более организованные системы и, напротив, сдерживает энтропийные процессы в менее организованных системах. Вследствие вызовов глобализации развивающиеся страны вынуждены более интенсивно интегрироваться, обретать политическую идентичность, выстраивать современную демократически легитимную политическую систему.[16]

Как один из вариантов ослабления и распада политико-правовых нормативных миров вследствие глобализации можно назвать уже упоминавшийся кризис социального государства. Социальное государство и социальная рыночная экономика – специфически европейская форма концептуализации государственной организации и ее задач. В своей современной форме она сформировалась после второй мировой войны и была наиболее глубоко теоретически разработана в трудах западногерманских ученых и правоведов (за что получила название немецкой модели).[17] Кризис социального государства проявился далеко не только вследствие сокращения налоговых сборов, необходимости снижать социальные затраты ради стимулирования коньюнктуры, ослабления государственного вмешательства в экономику и т.д. Под вопрос поставлена сама ценность социального государства и необходимость социального договора, на который опирается достигнутый в западных государствах внутренний мир. «Дорогое» социальное государство с трудом может конкурировать с «дешевыми» государствами развивающихся обществ, а также с государствами, построенными по либеральной англо-саксонской модели. Социальное государство, предоставляя дополнительные социальные гарантии, снижает сугубо экономическую мотивацию субъектов рынка и продуцирует внеэкономический, бюрократический этос. 90-е годы ознаменовались успехом неолиберальной англо-саксонской «конфликтной модели» общества благосостояния, согласно которой благосостояние и неравенство в обществе формируются «свободной рукой рынка», а процессы адаптации в случае социальных перегрузок не требуют интервенции государства. В консенсусно ориентированной модели континентальной (в особенности северной) Европы, где неолиберализм никогда не был силен, государство берет на себя роль дистрибьютора социальных благ, терапевта, облегчающего шок адаптации.[18]

Несмотря на распространенную критику континентальной концепции за ослабление адаптационных возможностей, высокую стоимость государства и слабую конкурентноспособность, следует заметить, что лишь она оказалась способна устранить классовый конфликт в западноевропейских обществах, гомогенизировать их и в убедительной форме реализовать принцип равенства социальных возможностей. Социальность государства усиливает элемент солидарности и благоприятствует развитию социума как реального коммуникативного сообщества на пути большего соответствия идеальному коммуникативному сообществу. «Социальные гарантии можно понимать как взаимное страхование, – указывает К. Хоман, – которое осуществляют члены общества, принимая во внимание большой риск рыночной экономики… такой страховой полис придает мужество отдельным людям предпринимать долговременные и рискованные инвестиции в деловой и, прежде всего, человеческий капитал, ибо в случае провала их поддержат, и они получат новый шанс».[19] Сокращение социальных расходов увеличивает социальный риск и ведет к социокультурной дезинтеграции. Как замечает О. Майер, глобализация ассоциируется с опасностью, «что производство блага «стабильность» и блага «социальная справедливость» должно быть еще более ограничено».[20]

Глобализация, действительно, в значительной степени меняет характер представлений о государстве и его значение как социального института. Мыслить в категориях планетарной этики ответственности означает иметь в виду цели и проблемы, которые трансцендируют пределы компетенции и ответственности национальных государств. Новая ситуация характеризуется тем, что проблема безопасности не является больше исключительной проблемой национальных государств, проблема рационального распределения и расходования земных ресурсов выходит за пределы их компетенции. Вместе с тем, государство остается основным субъектом, который способен принимать на себя политическую ответственность и действовать согласно ей. Государство есть и будет оставаться институтом, который обладает монополией на легитимное насилие и способен осуществлять реальные меры по обеспечению безопасности своих граждан.

С этой точки зрения очевиден ущерб, который приносит авторитету государства глобализация, сокращая арсеналы его реагирования. Преступность и терроризм, принимая международный масштаб, становятся для отдельного государства почти неуязвимыми. Следуя задаваемым правилам игры, государства начинают соревноваться за улучшение конкурентных условий на местах, сокращают налоговое бремя, социальные расходы, бюрократический аппарат. «К этим мерам принадлежат либеральная промышленная политика, поддержка исследований и развития, т.е. будущих инноваций, квалификация рабочей силы посредством улучшенного обучения и переобучения, осмысленные мероприятия по стимулированию «гибкости» рынка труда. Эти мероприятия приносят в среднесрочной перспективе преимущества для данной страны, но они не меняют ничего в образце международной территориальной конкуренции и ничем не помогают истощенным рабочим», – отмечает Ю. Хабермас.[21] Знаком совершившихся перемен является полный провал концепции кейнсианской политики, предусматривающей активную интервенцию государства в экономику, умеренный протекционизм и ориентированную на увеличение предложения экономическую политику. Сокращение государственных расходов вытекает из политики дерегулирования и либерализации рынков, хотя как уже говорилось, глобализация предъявляет требование к увеличению социальных услуг государства.

Вышесказанное побуждает многих политиков и политологов говорить об аномии государства и анархии как глобальной проблеме.[22] Это беспокойство, однако, в большей мере вызвано преувеличенными страхами перед происходящими структурными изменениями и утратой статус-кво. Утрата государственной властью своего священного статуса не обязательно ведет к потере управляемости общества; она может быть вызвана увеличением степени его самоуправляемости. Ограничение суверенитета государства может быть следствием повышения суверенитета личности. Ослабление легитимности демократических государств может быть следствием роста легитимности демократии во всем мире. В принципах дискурсивной этики Апеля заложено, что государство как институт и коррелят субстанциональной нравственности не может выступать критерием при формировании универсальных этико-правовых норм человеческого общежития.

В новом мировом политическом порядке – теме, ключевой для дискуссий о глобализации, – страны все более осознают себя частями единой конфедерации. Конфедерация как форма не отменяет политического суверенитета государств, но создает для них общее правовое пространство и предпосылки для более эффективной кооперации и мирного сосуществования. С эффективностью Global Governance,[23] олицетворенного в международных организациях, таких как ООН, ВТО, МВФ, МБ, ЮНЕСКО и т.д., связываются шансы «кооперативного развития» государств планеты. Нельзя отрицать, что многие оппоненты – в вопросах о всемирном сверх-государстве, однополюсности мира, гуманитарной интервенции и пр. – имеют основания оспаривать блага Global Governance. Речь в этих вопросах идет непосредственно о характере институционализации глобального коммуникативного сообщества и воплощении принципа международной справедливости в новом политическом порядке.

Насколько продуктивны попытки мыслить мировой порядок в форме единого всемирного государства? Так, ряд авторов призывает к введению «диктатуры развития» в развивающихся государствах, «отбивающихся от рук».[24] Идея мирового государства оживляет, хотя и в противоположном смысле, воображение радикальных противников глобализации.[25] В обоих случаях сознание сторонников и противников мирового государства пленено традиционными категориями политической метафизики, согласно которым политические структуры отождествляются с механизмами государственной власти. Эти механизмы, тем не менее, в значительной степени враждебны началам свободной коммуникации, на которую ориентирует идеал неограниченного коммуникативного сообщества. Развитие гражданского общества не в последнюю очередь связано с возможностью ослабить путы государственной опеки и преодолевать государственные границы. «Правовой порядок мирового гражданства», развитие которого Апель связывает с глобализацией, демократичен, мировое государство по своей логике должно быть деспотичным.

Монополия традиционных функциональных систем с помощью глобализации серьезно угрожает колонизировать формирующиеся структуры планетарного правового порядка. Наращивание мощи global player происходит во многом за счет поглощения структур малого порядка – малого предпринимательства, малых государств. В тематической литературе с глобализацией нередко связывается становление тетрархии – власти трех мощных экономических субъектов (США, ЕС, Японии) или возникновение однополюсного мирового порядка во главе с США. Усиление этих государств сопровождается тем, что в структуре мировой общественности тон задает также общественность развитых стран. Идеал коммуникативного сообщества предполагает движение в другом направлении – к многополюсному миру и равенству прав локальных сообществ, независимо от распоряжения материальными и стратегическими ресурсами в мировых экономике и политике. Многополюсный мир с группой региональных лидеров во главе оставляет более пространства для свободных дискурсов и взаимосогласования воль.[26] Но он грозит повышением международной конфликтности и утратой былой стабильности.

Наконец, к тому же кругу вопросов относится новая и горячо обсуждаемая проблема права на гуманитарную интервенцию со стороны международного сообщества. Понятие гуманитарной интервенции ясно маркирует процесс радикального изменения ценностного фундамента международной политики. Наряду с незыблемым в течении столетий правом на защиту национального суверенитета в ХХ в. выросло право на защиту прав человека. При этом, если принцип защиты суверенитета воплощал мышление в категориях системной рациональности, то принцип защиты прав личности подчиняет последний императиву этического разума (хотя возможны случаи, когда первое облачается в одежды второго). Конструкция правового порядка мирового гражданства призвана, по мысли Апеля, снять противоречие между ними. Оба принципа должны быть не противопоставлены друг другу, а дополнять друг друга. Сохраняя значение защиты национального суверенитета как начала, обоснованного логикой прикладной этики в части Б, государства должны ориентировать ее на универсальную ценность и регулятивный принцип защиты человеческого достоинства, основания которого коренятся в окончательном обосновании этики в части А.

Правовая реальность международных соглашений обретает благодаря глобализации контуры санкций, и уже не только экономических санкций ведущих государств, но военных санкций мирового сообщества. Нарушение универсальных прав человека легитимирует вмешательство международного сообщества, а военный перевес международного сообщества по отношению к отдельным государствам с авторитарными режимами сегодня настолько подавляющ, что не вызывает никаких препятствий его осуществление в рамках «полицейского контроля». Если само право на такие действия (обоснованное в части А) никто не подвергает сомнению всерьез, то каждое конкретное решение, вызванное определенной констелляцией обстоятельств, дается мировому сообществу нелегко.[27] Анализируя взятое на себя странами НАТО право осуществления гуманитарной интервенции в отношении Югославии, Хабермас признает, что вторжение НАТО сделано и не по праву, и не по морали, но это было сделано, исходя из установки антиципации «правового порядка мирового гражданства».[28]

Вопрос о гуманитарной интервенции затрагивает сложную проблему связи международной политики развития (по отношению к странам третьего мира) и национальной политики интересов в эпоху глобализации. Политика развития, целью которой провозглашается модернизация и приближение развивающихся стран к уровню, достигнутому развитыми странами, ориентирована на движение к идеалу совершенного коммуникативного сообщества. Она ставит задачу опосредования интересов всеобщего и собственного развития, которая до сих пор не имеет удовлетворительного разрешения.[29] Пока в определении форм и правил организации нового мирового порядка не будут участвовать сами «безголосые» страны третьего мира, этот порядок не станет легитимным и моральным.[30]

«Правовой порядок мирового гражданства» должен иметь институциональное воплощение в виде институтов и метаинститутов, в которых было бы реализовано заложенное в дискурсивной этике требование представительства своих интересов в аргументативных дискурсах. Представление о фактическом состоянии дискурсов – участвуют ли в них страны третьего мира и насколько, представляют ли участвующие в них элиты развивающихся стран точку зрения этих стран,[31] может дать анализ институциональной структуры и устройства международных органов, ответственных за Global policy. Этот анализ демонстрирует, что те институты, в которых принимаются решения власти и происходит распределение ресурсов, не организованы по принципу равноправия; те же организации, которые организованы по принципу равного представительства, как правило, не располагают ресурсами.

Типология, отталкивающаяся от структуры международных организаций, выделяет два типа: 1) организации, построенные по принципу равенства голосов; 2) организации, голос в которых зависит от «значения» государств или их вклада в «фонд» организации.

1. ООН представляет собою одну из попыток реализовать принцип равенства голосов, хотя в ключевой области, в Совете Безопасности ООН, доминирующей является власть пяти постоянных членов, ядерных держав. Ограниченная эффективность принципа равенства голосов, игнорирующего реальные силовые отношения в мире и собственные интересы «вкладчиков», проявляется в том, что ведущие державы нередко бойкотируют такие организации. Так, задуманный как альтернатива «силовым» экономическим организациям (МВФ и Мировому Банку) «Фонд капитального развития ООН», оказался пустышкой ввиду увлечения «принципом равного голоса» и полного отсутствия заинтересованности богатых стран в его эффективном функционировании.[32]

2. В организациях, олицетворяющих Новый мировой экономический порядок, – МВФ и Мировом Банке – количество голосов определяется величиной доли капитала. Здесь тон задает пентархия «клуба богатых», мнению которых остальные государства практически ничего не могут противопоставить. Хотя в качестве кредитных учреждений и кризисных менеджеров этот принцип организации для «бреттонвудских близнецов» естественен, однако факт остается фактом: критерием решений в этих ключевых для мировой экономики учреждениях является интерес вкладчиков, а не всеобщий интерес международного сообщества.

Международные организации, как правило, располагают органами, которые не ограничивают суверенитет членов, но имеют поэтому лишь небольшие самостоятельные властные компетенции. По другому структурированы наднациональные международные организации, чьим органам члены уступают компетенции для реализации коллективных интересов, как, например, в Европейском Союзе (Европейская Комиссия и Европарламент). Вместе с тем, право «вето» остается здесь важным инструментом защиты своих интересов отдельными государствами.

Подводя итог, можно заключить, что интенсификация международных отношений в ходе глобализационных процессов в политике ведет к развитию образа, «в котором мир покрыт массой различных функционально определяемых, отражающих коммуникацию, взаимно пронизывающих друг друга сетей отношений, которые охватывают отдельных актеров целым множеством гигантских паутин и связывают их на различных уровнях его действий с массой других актеров».[33] Между государствами возникает коммуникационная среда, которая хотя и далеко не реализует принципы идеального коммуникативного сообщества, но определенно имеет тенденцию аппроксиматического приближения к нему.

Сказанное не означает, что глобализация зримо продвигает мир к реализации принципа международной справедливости, который предполагает, по Апелю, «необходимую способность к консенсусу и приемлемость всех морально релевантных решений проблем для всех, кого затрагивают их последствия». Нельзя не отметить, что глобализация фиксирует и углубляет многие из черт искажений и асимметрий в современной международной коммуникации. Отношения со странами третьего мира лишены сегодня конститутивных черт рабства – черт, которые они носили в эпоху колониальной и империалистической политики. Но страны третьего мира и сегодня остаются в значительной части аутсайдерами мирового сообщества.

[1] Шмитт К., Понятие политического // «Вопросы социологии» 1992, № 1.

[2] См. Heidrun A., Fürungsanspruch der Wirtschaft gegenüber der Politik. // Aus Politik und Zeitgeschichte. 01.11.1996.

[3] Социализм, объявлявший нелегитимным частную собственность и, соответственно, индивидуальный экономический интерес, был по своей сути обществом с доминирующей политической рациональностью.

[4] См. Spieker M., Legitimitätsprobleme des Sozialstaats. Stuttgart, 1986. С. 92-102.

[5] «С середины этого столетия государства не суверенны более в том смысле, что они могут автономно выносить решения в одиночку о политических целях их акций», - справедливо замечает В. Войке. Woyke W. (Hrsg.), Handworterbuch Internationale Politik. Bonn, 2000. С. 131.

[6] Примером этого является приоритет ратифицированных государством международных норм над нормами собственного законодательства. Эта норма содержится и в Российской Конституции.

[7] Под фрактуализацией понимается тип системной дифференциации, происходящий не путем фрагментации (территориальных) частей, а путем выделения (функциональных) секторов, фракций. Так, профессия и статус (врач, профессор) становятся столь же существенным основанием для осознания идентичности и взаимной кооперации, каким прежде был фактор национальной и государственной принадлежности. См. Altvater E., Mahnkopf B., Grenzen der Globalisierung, Münster, 1996. С. 146-157.

[8] Habermas J., Faktizität und Geltung. Frankfurt a.M., 1998. С. 364.

[9] Там же. С. 365.

[10] Попытки ограничить власть путем санкций, международной изоляции, политического давления на авторитарные режимы (С. Хусейн и др.), если лишь в редких случаях увенчались успехом, то все же лишили эту модель привлекательности и легкости реализации.

[11] Scharpf F., Demokratie in der transnationalen Politik. // Beck U. (Hrsg.), Politik der Globalisierung. Frankfurt a.M., 1998. С. 236.

[12] В парламенте эти соглашения лишь ратифицируются. Причем они de facto в некоторых случаях могут иметь действие и без ратификации.

[13] Там же. С. 236.

[14] Международные стандарты и правовые акты нередко воспринимаются в развивающихся обществах как «чужие» и просто не действуют (например, требования авторского права). Но и в развитых обществах наблюдается подобное явление, когда их государства должны подчиняться не ими принятым решениям (Например, отказ США подчиняться решениям экологического форума в Киото в 2001 г.).

[15] Г. Меган приводит пример из этнологии: «Ошибка оракула не ведет к сомнению в нем; ситуация интерпретируется таким образом, что становится доказательством для оракула. Исходя из некорректируемой веры в оракула все события рефлексивно ведут к доказательству этой веры». Mehan H., Wood H., Fünf Merkmale der Realität. // Weingarten E., Sack F. (Hrsg.), Ethnomethodologie. Frankfurt a.M., 1976. C. 32. Этим доказательством может служить указание на несоблюдение условий совершения ритуала, интервенции богов и т.д.

[16] Эта точка зрения имеет своих оппонентов. Р. Тетцлаф пишет: «Сегодня существует опасность, что в ходе дерегулирования экономики постколониальный государственный класс не только потеряет свои избыточные льготы и привилегии, – против чего мало что было бы возразить, – но что действующее государство оказалось бы лишено средств для сохранения вместе с «law and order» политической лояльности… Если финансовый базис государства будет «урезан» ниже критического минимума, оно не сможет более выполнять свои функции для общества: обеспечивать политическую стабильность и социальную интеграцию». Tetzlaff R., Good Governance – die Forderung nach besserem Staatsverhalten. // Entlwicklung und Zeit. 1995 5/6. С. 142.

[17] См. Гутманн Г., Мораль и экономика – этические основы социальной рыночной экономики. // Христианские начала экономической этики. М., 2001. С. 136-152.

[18] В еще более заметном кризисе оказалась японская версия государства благосостояния, ассоциирующаяся не только с беспрецедентными государственными и предпринимательскими гарантиями, но и с глубокой интеграцией в нее слоя культурной традиции. Rosner H., Globalisierung als Herausforderung für den Sozialstaat. // Mensen B. (Hrsg.), Globalisierung. St. Augustin, 1998. С. 42.

[19] Хоман К., Бломе-Дрез Ф., Экономическая и предпринимательская этика. // Политическая и экономическая этика. М., 2001. С. 224.

[20] Mayer O., Globalisierung und wohlfartstaatliche Aufgaben. // Aus Politik und Zeitgeschichte. 8.08.1997. С. 30.

[21] Habermas J., Jenseits des Nationalstaats? Bemerkungen zu Folgeproblemen der wirtschaftlichen Globalisierung. // Beck U. (Hrsg.), Politik der Globalisierung. Frankfurt a.M., 1998. С. 72.

[22] Так, О. Лафонтен, являющийся активным сторонником глобализации, но в собственной специфической версии, предлагает использовать блага глобализации так, чтобы возникающую «конкуренцию систем» предотвратить с помощью самой же «международной кооперации». Lafonten O., Globalisierung und internationale Zusammenarbeit. // Beck U. (Hrsg.), Politik der Globalisierung. Frankfurt a.M., 1998; См. Matthies V., Regionale Anarchie als globales Problem. // Kaiser K., Schwarz H-P., Weltpolitik im neuen Jahrhundert. Bonn, 2000. С. 222-233.

[23] Понятие Global Governance восходит к докладу Comission on Global Governance, инициированной в 1995 г. В.Брандтом. Перед лицом дефицита управляемости государств доклад выдвигал требование развития новых структур политического порядка, в который были бы включены и иные, кроме государств, актеры, такие как неправительственные организации, гражданские движения, транснациональные предприятия, финансовые рынки и СМИ. Контуры концепции нового политического порядка, согласно этому докладу, должны покоиться на пяти основаниях: международной торговле, международной конкуренции, валютном и финансовом порядке, мировом социальном порядке и экологическом порядке. См. Nohlen D. (Hrsg.), Lexikon Dritte Welt. Hamburg, 1998. С. 305.

[24] Rühland J., Werz N., Von der «Entwicklungsdiktatur zu den Diktaturen ohne Entwicklung. // Nuscheler F. (Hg), Dritte-Welt-Forschung, Opladen, С. 211-232; Ramphal S., Global Governance: Die Notwendigkeit einer Weltordnungspolitik. // Internationale Politik, 1998/11. С. 6.

[25] Этот упрек, к примеру, часто раздается со стороны религиозных фундаменталистов. См. «Духовные и социальные проблемы глобализации». Материалы конференции, 3-4 мая 2001, Санкт-Петербург, 2001.

[26] В. Юртаев: «В «полицентричной глобализации» отражается реальный плюрализм и равноправие исторических государственных, религиозных, национальных, культурных и цивилизационных форм развития как отдельных стран, так и их объединений на международной арене». Юртаев В., Попов А., Глобализация: российский проект. М., 1999.

[27] Конфликт в Югославии послужил камнем преткновения для дискуссии о гуманитарной интервенции, поскольку в данном случае интервенция была осуществлена без санкции международного сообщества силой одних стран НАТО. Пример Югославии продемонстрировал, что идея гуманитарной интервенции допускает самые различные толкования, разрушая порой консенсус в мировом сообществе.

[28] Habermas J., Bestialität und Humanität. Ein Krieg an der Grenze zwischen Recht und Moral. // Die Zeit, 18/1999.

[29] Несмотря на разговоры о политике солидарности с развивающимися странами, Европейский Союз субвенционирует свое сельское хозяйство и квотирует сельскохозяйственный и текстильный импорт – отрасли, на которых покоится жизнеспособность многих развивающихся стран. США предельно жестким образом преследует демпинг, например, в продуктах сталепроката. Наиболее показательным является то, что объемы помощи для развития по линии «на цели развития» (Official Development Aid) постоянно снижались в удельном и абсолютном весе в течении 90-х гг. В 1970 г. развитые страны прокламировали в ООН цель довести квоту помощи ODA до 0,7% ВВП. В реальности эта квота лежала в середине 90-х около 0,3%. При этом такие страны как США (1996: 0,1%) и Япония (1996: 0,2%) находились от этой величины далее других. Другим примером является отношение развитых стран к долговой проблеме стран третьего мира. К 1995 г. долговой груз этих стран превысил 2 млрд. $, удвоившись за десятилетие. Обслуживание долга в 1993 г. составило 183 млрд. $, что в три раза превышало величину помощи ODA, поступившую в этом году в эти страны. Многие из стран Африки даже теоретически не имеют возможности когда-либо освободиться от долгового бремени.

[30] Это не значит, что на все решения требуется согласие – например, стран, в отношении которых может быть предпринята гуманитарная интервенция. При принятии решения – в порядке физических и волевых границ дискуссии – могут быть и «воздержавшиеся», и «против». Принцип большинства является здесь формой «отложенного» движения к окончательному и полному согласию всех и каждого (включая последующие поколения затронутых проблемой), бесконечно приближающегося к этой точке, но никогда ее не достигающего.

[31] Й. Галтунк характеризовал политические элиты «перифирийных государств» так: «Одной стороной марионетка и инструмент в руках центра и центральной народности, другой стороной – эксплуататор периферии и периферийной народности». Galtungs J., Menschenrechte – anders gesehen. Frankfurt a.M., 1992. С. 99. В то же время именно элиты призваны сослужить роль медиатора в дискурсах между Севером и Югом. Злоупотребление ими своим «служебным положением» можно рассматривать как серьезный ущерб становящемуся глобальному коммуникативному сообществу.

[32] Nuscheler F., Lern- und Arbeitsbuch Entwicklungspolitik. Bonn, 1996. С. 462.

[33] Meyers R., Grundbegriffe, Strukturen und theoretische Perspektiven der Internationalen Beziehungen. // Bundeszentrale für Politische Bildung (Hrsg.) Grundwissen Politik. Bonn,

<< | >>
Источник: Назачук А.В. Этика глобализирующегося общества. 0000

Еще по теме 3.4.2. Политические проблемы глобализации.:

  1. 3.3.2. Глобализация экономики и ее проблемы
  2. 3.5.2. Социокультурные проблемы глобализации.
  3. 34 ПРОБЛЕМЫ ГЛОБАЛИЗАЦИИ И РЕГИОНАЛИЗАЦИИ. ДИАЛЕКТИКА ИХ ВЗАИМОДЕЙСТВИЯ
  4. ГОСУДАРСТВЕННЫЙ СУВЕРЕНИТЕТ В УСЛОВИЯХ ГЛОБАЛИЗАЦИИ: РАЗЛИЧНЫЕ ПОДХОДЫ К ПРОБЛЕМЕ
  5. XVI. Международные отношения. Проблемы глобализации и секуляризма
  6. 3. Третий движущий фактор глобализации - трансформация политической системы в национальном и международном масштабах.
  7. 3.4. Политические аспекты дискурсивной этики глобализации
  8. 3.4. Политические аспекты дискурсивной этики глобализации
  9. Глава 3. Этические проблемы глобализации сквозь призму дискурсивной этики
  10. 32 ГЛОБАЛИЗАЦИЯ ЭКОНОМИКИ И ЕЕ ВЛИЯНИЕ НА МИРОВОЕ ХОЗЯЙСТВО. ЭТАПЫ ГЛОБАЛИЗАЦИИ
  11. 4. Философские проблемы различаются в соответствии с делением жизненных проблем на проблемы-образы, проблемы-действия и вербальные проблемы
  12. 1. Проблема Политической Философии
  13. Южная Азия и проблемы политической культуры
  14. 2. Методологические проблемы истории политических и правовых учений