<<
>>

3.3. Глобализирующаяся экономика с точки зрения дискурсивной этики

Известно, что экономика как наука «выделилась» из этики и до сих пор не утратила связи с ней. В этических работах А. Смита экономика была отождествлена с индивидуальными и коллективными поведенческими стратегиями, ориентированными на ценности благосостояния и процветания наций.

Новая «научная парадигма» (Т. Кун) оказалась столь удачной, что привела к возникновению дисциплины, не без иронии называемой сегодня иногда «царицей наук». Связь этики и экономики сегодня неочевидна даже для специалистов. «Расстояние между моральной и экономической теориями должно считаться искусственным, если вспомнить то, что даже Адам Смит был философом-моралистом, а никак не экономистом в строгом смысле слова. Вспоминая простое, но все же верное определение экономической науки как изучения действий людей, направленных к процветанию, в свете недостатка ресурсов, моральная теория легко находит с ней точки соприкосновения», – справедливо пишет Р. Сирико.[1] Рыночные процессы обмена и взаимодействия хорошо укладываются в понятийное поле дискурсивной этики, ориентированной на принцип универсальной взаимности.
«Дискурсивно-этические мыслительные фигуры Апеля и Хабермаса до сих пор, и это может удивлять, оказали заметное влияние именно на хозяйственно-этическую дискуссию», – отмечает М. Кеттнер.[2] Этому есть объяснение: именно хозяйственные рыночные отношения в значительной мере опираются на элементы консенсуально-коммуникативной рациональности. Известный философ-этик П. Козловски определяет дискурсивную природу современного рынка следующим образом:

«Рыночно-демократические общества управляют экономикой посредством системы принятия решений, называемой «рынком» и координационной формы системы образования цен… Рынок и демократия являются индивидуалистически-дискурсивными системами принятия решений, где отдельные решения в экономике и в политике совершаются согласно индивидуальным предпочтениям или выражению воли потребителей («суверенитет потребителей») или избирателей («народный суверенитет»).

Рынок и голосование служат формами дискурсивного опосредования, так как они приходят к решениям через dollar votes и политическое голосование всех, т.е. после «согласования» (discurrere) всех индивидуальных выражений воли без предвосхищения общности в этих выражениях воли».[3]

Наиболее серьезную попытку применить принципы дискурсивной рациональности к экономической коммуникации предпринял немецкий экономист и этик П. Ульрих в книге «Критика экономического разума».[4] Анализ его взглядов особенно поучителен с точки зрения опознания потенциала утопизма, содержащегося в дискурсивной теории.

В своих философских построениях, занимающих немалую часть его работ, Ульрих неоригинален, но его попытки применить установки дискурсивной этики к экономике оказались весьма самостоятельными и в определенной своей части плодотворными. Целью его работ является разработка в рамках «социоэкономики» концепции «коммуникативной этики предпринимательства», реализующей принцип приоритета коммуникативной рациональности перед рациональностью системной и стратегической, от которой по преимуществу отталкивается экономическая теория.[5] В ней Ульрих предпринимает попытку полностью отказаться от модели homo oeconomicus, являющейся на сегодняшний день фактической парадигмой экономической науки.

Ведущая идея коммуникативной этики предпринимательства Ульриха – создание социальных условий для максимально беспрепятственного осуществления «предпринимательского диалога» (экономических дискурсов), благодаря чему снижается стоимость трансакций, повышается эффективность экономики, а главное – реализуется принцип справедливого экономического порядка. Эта цель достижима путем создания свободного политико-экономического «сообщества согласования» (Verständigungsgemeinschaft), в котором – в духе Апеля – представительство обретают не только все стороны, заинтересованные в сделке, но и все стороны, затрагиваемые этой сделкой. Сообщество согласования служит этической регулятивной идеей, которая должна находить практические формы в экономике.

Исходя из этого, Ульрих строит трехступенчатую схему предпосылок ее реализации, в которой гармонизируется внутреннее напряжение между уровнями «социальной рациональности», «социально-экономической функциональности» (в смысле экономической системы) и «институциональным уровнем». В идеальном случае господству коммуникативной рациональности (1) соответствует установление нормативных оснований (2) «порядка согласования» в форме заключения социально-экономического общественного договора и принятия универсальной предпринимательской конституции (Unternehmensverfassung), которая, в свою очередь, реализуется в конкретных институтах социума (3).[6]

Ульрих последовательно выступает против «колонизации жизненного мира», которая происходит вследствие сверхэкономизации жизни социума (Durchokonomisierung), увеличения власти «системных закономерностей» (т.е. технократии), отчуждения гражданского общества от функциональных структур экономики. Он исходит из того, что экономическая деятельность интегрирована в контекст жизненного мира и не может – тем более в век глобализации – быть отделена от совокупности иных социальных отношений. Требуемое восстановление должных приоритетов он видит в «ведущей идее консенсуально ориентированного менеджмента» и в «диалогической этике социально ответственного этического управления».

«Социально-экономически эффективное хозяйствование предполагает функциональность этого хозяйства в отношении проясненных ценностных критериев и потребностей жизненного мира. Из логических оснований самой экономической разумности предприятие как квази-общественный институт должно считаться с «претензиями» тех, кто затронут его деятельностью, поскольку об этих претензиях можно социально договариваться, т.е. они могут быть признаны в разумном предпринимательски-политическом диалоге».[7]

Выдвигаемое Ульрихом «априори политико-экономического сообщества» обозначает для него безусловное этическое требование включения в процесс принятия экономических решений всех тех, кого это касается, в идеале – всех членов общества.

Смысл глобализации он связывает в первую очередь с обнаружением и преодолением границ партикулярных прав и действий, обусловленных как территориальными, так и системно-функциональными границами общественной организации. Голос общества, требующий принятия во внимание прав общества на общественные блага (природные ресурсы, общественный мир и безопасность) становится, по его мнению, все громче. Это побуждает экономическую науку к смене парадигмы, которая должна соответствовать сути происходящей общественной трансформации.

В понимании Ульриха сказанное влечет за собой необходимость пересмотра концепции частной собственности, которая ассоциируется с капиталистическим хозяйством. Под собственностью он понимает институт, в котором обществом концептуализируется совокупность прав распоряжения определенными благами.[8] В понятии частной собственности аккумулируются все права распоряжения, предоставленные отдельному индивиду. Либеральная теория, на взгляд автора, абсолютизирует классическую концепцию частной собственности: она трактует экономику как замкнутую систему «рациональности расчета», не считаясь с возможностями внешних эффектов при производстве благ. Но и она в случае возникновения таких эффектов (в особенности, при производстве общественных благ), легитимирует интервенцию общества в сферу частной собственности, прежде всего, в форме государственного интервенционизма. Ульрих констатирует, что в современной экономике, и, в особенности, в отношении крупных предприятий, появление внешних эффектов, которые затрагивают интересы общества, является не исключением, а правилом. В эпоху глобализации это провоцирует – следуя логике либеральной теории – перманентный государственный интервенционизм, который по объему может быть сравним только с социалистическим госпланированием.[9]

Экономика частной собственности – капиталистическое хозяйствование – приобретает в новую эпоху глобальный масштаб, что существенно меняет ее системное значение, которое имелось в виду как марксистами, так и их критиками.

Новая ситуация требует распространения политической компетенции на приобретающую глобальные очертания экономику частной собственности. Ульрих обращает внимание на процессы трансформации понятия частной собственности в современной экономике, связанные с «революцией менеджеров». В отношении крупных корпораций отделение собственности от полномочий распоряжения может рассматриваться как уже свершившийся факт. Реально собственностью распоряжается менеджмент, обеспечивая в целом более эффективное управление, чем его могут обеспечить собственники. Собственник лишь участвует в распределении прибыли. Ограничение прав собственника происходит и в случае правовой регуляции или интервенционизма государства касательно использования общественных благ (экологические ограничения и т.д.). Тем не менее, либеральная концепция идентичности прав собственности и прав распоряжения препятствует возможности вовлечения всех, кто в этом заинтересован, в этические дискурсы о внеэкономических последствиях производства благ. Частное право характеризуется эксклюзивностью[10] и указывает на границу, дальше которой общественность – даже когда на кон поставлены вопросы выживания человечества – не может заходить: «Эксклюзивность частной собственности может быть преодолена в ее источнике только тогда, когда из самого факта «затронутости» (Betroffenheit) как таковой будут вытекать коммуникативные права».[11]

Решение проблемы, на взгляд Ульриха, лежит на пути правовой «нейтрализации капитала».[12] Под нейтрализацией капитала понимается лишение собственника его эксклюзивного права распоряжения собственностью, как это постепенно и утверждается в современной экономике. По мнению Ульриха, у собственника могут оставаться (скорее, частично) права присвоения прибыли или вознаграждения за заслуги учреждения предприятия, но реальное управление экономикой корпораций должно принимать на себя общество, образуя тем самым этико-политическое коммуникативное сообщество. Обвинение в социализме Ульрих отводит, поскольку путем «нейтрализации капитала», по его мнению, преодолевается опасность государственного интервенционизма, но не вводится новой социальной системы.[13] «Универсализация права собственности», т.е.

распространение возможности участвовать в распоряжении собственностью всем заинтересованным естественно вытекает, на его взгляд, из демократической формы управления обществом. «Исторический процесс прогрессирующей фактической нейтрализации частнособственнически фундированных прав распоряжения пробивается сквозь все эксклюзивные структуры частной собственности – вопрос уже давно идет не о том, должна ли состояться нейтрализация капитала или нет, но лишь о том, как это должно происходить: технократически или демократически».[14] Менее радикальные предложения – участие работников в распоряжении собственностью (Mitbestimmung) или концепция «общества акционеров», – на его взгляд, бьют мимо цели, поскольку в обоих случаях сохраняется антиобщественная эксклюзивность и мотивация группового собственника.

Таковым, с точки зрения Ульриха, должен быть ответ дискурсивной этики на вызовы глобализации. Учреждение «предпринимательской конституции», в которой легитимируется институциональный порядок «нейтрализации капитала», обозначает такой функциональный порядок, в котором, по мнению Ульриха, только и может утвердиться коммуникативная рациональность. Эти выводы лишний раз обнажают значительный утопически-социалистический потенциал, который заложен в дискурсивной этике. Как и социалисты, Ульрих не видит большой проблемы в том, чтобы пренебречь дифференциацией экономических и политических систем и в тенденции подчинить экономику политике. В какие бы терминологические одежды ни рядилась его идея, ее суть заключается в обобществлении производства – идее столь же старой, сколь и доказавшей свою полную несостоятельность. Впрочем, в такой версии концепция коммуникативного сообщества встретила решительные возражения со стороны Апеля, увидевшего здесь «небывалое идеализирование, которое скрыто в концепции трех ступеней».[15]

На взгляд Апеля, Ульриху не удается удержать понятие коммуникативного сообщества в статусе регулятивной идеи. Реализуя ее институционально, он совершает снятие реального уровня в идеальном и, таким образом, пренебрегает автономией системной рациональности, ставя на ее место рациональность дискурсивную. С этим Апель решительно не согласен. Хозяйственную этику Ульрих стремится реализовать в плоскости «части А», не принимая во внимание «вещные» императивы экономической системы и не признавая тем самым существования принципа дополнительности, смысл которого заключается в учете этикой силы «принуждения» вещей и институтов (Sachzwänge). В этом пункте Апель соглашается с К. Хоманом в том, что этическое вмешательство происходит в первую очередь на уровне формирования правил и рамочного порядка рынка, в то время как сами ходы экономических игроков должны быть целерационально-стратегическими.

На наш взгляд, именно часть Б апелевской дискурсивной этики придает всей концепции Апеля реализм и конструктивность, исключающие революционные поползновения и утопизм. Более продуктивно, чем перестраивать всю институциональную систему в непосредственном смысле понятия коммуникативного сообщества, было бы раскрыть дискурсивный потенциал, уже наличествующий в институтах рынка. Здесь П. Козловски дает больше материала к размышлению, чем не во всем удачливый «ревизионист» дискурсивной этики П. Ульрих.[16]

Преимущество системы координации в рыночной экономике перед политико-демократическими формами координации, с точки зрения Козловски, заключается в том, что она в значительной мере способна включить всех тех, кто заинтересован в процессе принятия решения.[17] Операции обмена предполагают взаимное соглашение и, главное, – согласие покупателя на покупку (свобода от дискриминации). В отличие от этого, демократические решения путем голосования подразумевают суверенитет большинства и необходимость подчинения общему решению даже вопреки собственной воле. Общая концепция маркетинга предусматривает такую деятельность, которая продвигает продукт путем исследования рынка и приспособления продукта к особенностям спроса. Создается развитая система обратной связи. Напротив, путем демократического голосования решения принимаются до проявления «реакций» политического рынка и часто без реальных возможностей его пересмотреть. Рынок образует множество локальных дискурсов, демократические же выборы – это крупные события, в которых требуется согласование воли всех. Все это наглядно демонстрирует, что рынок обладает собственным дискурсивным потенциалом. Дж. Бьюкенен называл рынок «такой системой пропорциональной репрезентации, от которой можно с достаточной вероятностью ожидать, что она функционирует».[18]

Дискурс по своей структуре универсален по отношению к социальным секторам, в которых он ведется. Но содержательно он не одинаков в каждом из них. Поскольку предмет экономических дискурсов – вещи (и их приобретение), а не люди, то коммуникация не требует сопротивления, которое возникает в дискурсах власти, предполагающих преодоление чужой воли. Экономические дискурсы имеют прагматическую структуру купли-продажи, в которой претензии на значимость со стороны продавца материализованы в предложении покупки, апеллирующей к собственному интересу покупателя и его свободной воле.[19] Его предложение имеет интерсубъективную определяемую количественную ценность в виде устанавливаемой рынком цены. Деньги в экономических дискурсах рационализируют принятие решений, позволяют количественно соразмерять рыночное предложение с желаниями и возможностями (спросом) покупателя. Участники рынка нередко аргументируют с помощью математических расчетов. Это существенно облегчает, в сравнении с другими типами дискурса, признание правомерности или неправомерности претензий сторон.

То, что Ульрихом не принимаются во внимание коммуникативные преимущества специфически экономического типа дискурсов, демонстрирует его концепция нейтрализации капитала, за которой скрывается Марксова «экспроприация экспроприаторов».[20] Близость концепций подчеркивает трактовка в ульриховской социоэкономии «частной собственности», опирающейся на потребности личного потребления, за которой легко узнается форма «личной собственности» советской политэкономии. Между тем, частная собственность является не столько препятствием, как это кажется Ульриху, сколько институциональным условием, способствующим развитию коммуникации. Это хорошо понимает тот, кто знаком с опытом реально функционирующего социализма, в котором отсутствие у работников собственности лишало их ценности как потенциальных партнеров по коммуникации и превращало в безличный вид трудовых ресурсов.[21] В коммуникативной этике предпринимательства Ульриха упорно не принимается во внимание то обстоятельство, что коммуникация всегда интенциональна. Благодаря институту собственности предметность окружающего человека жизненного мира приобретает адресность, личностную принадлежность. Получая в распоряжение природные и культурные блага, человек получает возможность нести ответственность за их сохранность.[22]

Рыночные дискурсы более эффективны, чем многие другие, и одной из сторон эффективности является их дешевизна. Затраты на коммуникацию включаются здесь в общий расчет трансакций, чего не скажешь о затратах на политические дискурсы. Игнорирование величины стоимости дискурсов Козловски отмечает как серьезный недостаток коммуникативной теории.[23] Между тем, это должно рассматриваться как важнейшая составляющая анализа условий реализации коммуникативного сообщества (в части Б дискурсивной этики).[24] Он подчеркивает, что затраты на политические и правовые дискурсы, требующие вовлечения максимального числа участников и общего решения (такое требование выдвигается в дискурсивной теории в качестве нормативного), необычайно высоки.

«В случае наличия порядка единогласного решения расходы на поиск решения очень высоки, но расходы на его внешнюю реализацию равны нулю, так как здесь нет никакой экстернализации или исключения. Расходы и опасность принятия решения против собственного желания снижаются вместе с растущими вовлечением участников и интернализацией; стоимость поиска решения последовательно возрастает вместе с растущими требованиями к вовлечению и интернализации… Следовательно, следует искать решения на основе взвешивания обоих элементов затрат между единогласием и диктатурой, когда общие расходы решения будут наименьшими, а это значит, – порядок более или менее квалифицированного большинства».[25]

Разумеется, дискурсы в экономике имеют свои пробелы. Главный из них заключается в том, что «голосовать долларом» может лишь тот, кто его имеет. Это обстоятельство способно исключать из дискурса миллионы его потенциальных участников. С другой стороны, как отмечает Козловски, создание в развитых странах «общества благосостояния» (т.е. укрепление среднего класса) привело к тому, что и сегмент эксклюзивных товаров «люкс» (голос богатых) оказывается вымытым из рынка.[26] Это естественное следствие этики коммуникативного сообщества, заключающееся в доминировании массового спроса перед эксклюзивным, не было замечено теоретиками дискурсивной этики. Воздействие массового спроса, «радикализма среднего класса»,[27] формирующего общие стандарты, потребности, ландшафт рынка, является «тайным словом» глобализации.

Рыночным дискурсам, диктуемым массовым спросом, присущи и негативные черты. Во-первых, они «тривиализируют» потребление, выдавливая на обочину «маргиналов» массового спроса (речь идет о кустарной и индивидуальной продукции). Во-вторых, временной горизонт и интерес потребителей короток. Вопросы стабильности валюты, экологии, жизни будущих поколений и т.д. едва ли могут проблематизироваться в рамках экономических дискурсов. Вместе со «старением обществ» повышается опасность, что рыночные приоритеты начинает определять старшее поколение, нечувствительное к вопросам стратегии будущего. В-третьих, рыночный менталитет предоставляет принципу удовольствия приоритет перед принципом реальности. В отличие от политических дискурсов экономические в меньшей мере задействуют ценность солидарности, скорее они способствуют развитию индивидуализма.[28] Экономический интерес, лежащий в основании дискурсов в этой сфере, имеет выраженный эгоистически-стратегический характер. Такие дискурсы локальны и редко достигают масштабности проблем размаха политического дискурса. Это создает возможность несоответствия индивидуальных интенций и реальных коллективных последствий действий. «Отсюда возникает проблема «тирании малых решений», которая является частным случаем общей проблемы «отклонения совокупности», – пишет Козловски, – так как отдельный потребитель имеет лишь маргинальное влияние на предложение, то агрегат обнаруженных предпочтений потребителей не идентичен агрегату индивидуальных предпочтений, какими бы они были, если бы потребитель мог предвосхитить окончательный результат».[29] Малые, некоординированные решения на рынке могут приводит и часто приводят к эффектам, противоположным задуманным. Вместе с глобализацией опасность тирании малых (стихийных) решений радикально возрастает, выражаясь в неожиданных реакциях глобальных рынков.

Все эти особенности экономических дискурсов не позволяют в какой бы то ни было мере отождествить идеал коммуникативного сообщества с моделью рынка. Напротив, Апель выделяет экономику как сферу, в которой наиболее жестко господствуют законы системной и стратегической рациональности. Именно поэтому слепая либеральная вера в «законы рынка» вызывает его критику. Рынок как территория партикулярной «переговорной» рациональности еще более далек от идеалов коммуникативного сообщества, чем критикуемая Апелем формула «государства общественного договора». Опасность, вызываемая глобализацией, заключается в том, что рынок, способный на локальном уровне к определенной степени саморегулирования благодаря конкуренции и коррекции со стороны других локальных рынков, в ситуации глобализации рынков утрачивает многие из этих свойств. Тем более странным представляется то, что большинство экономистов-либералов почему-то игнорирует это обстоятельство.

Перечисленные дефициты рыночной коммуникации касаются экономического типа дискурса в целом и не характеризуют более конкретные проблемы глобализации. Говоря об этих проблемах, мы будем иметь ввиду не политические или культурные аспекты, возникающие вследствие экономических изменений, но специфически внутренние проблемы хозяйственного домена.

[22] На наш взгляд, только при условии приоритета частной собственности получает смысл институт общественной (по Ульриху, корпоративной) собственности: ведь в нем просто совершается распространение на совокупность людей личной ответственности, обусловленной частным распоряжением собственностью. Исходя из прагматической теории, ответственность может возникать только перед всем коммуникативным сообществом – со стороны его участников. Все общество не может нести перед собой «ответственность» и обращать по отношению к себе самому санкции, а просто страдает и гибнет.

[23] Козловски: «Теория консенсуса Хабермаса систематически недооценивает проблемы расходов на поиск консенсуса, выигрыш в рациональности посредоством профессионализации политики и возникающие расходы на участие в дискурсах». Koslowski P., Markt und Demokratie als Diskurse. Grenzen diskursiver gesellschaftlicher Koordination. // Koslowski P. (Hrsg.), Individuelle Freiheit und demokratische Entscheidung. Tübingen, 1989. С. 57-58.

[24] Деформации реального коммуникативного сообщества и его асимметрия имеет в современную эпоху преимущественно экономическую природу, что будет показано при анализе экономической глобализации.

[25] Там же. С. 56.

[26] Там же. С. 71-74.

[27] Массовый спрос как мотор роста экономики сыграл исключительно благотворную роль в истории. Он смог сделать товары доступными и создать экономику высоких объемов и низких затрат. Parkin F., Middle Class-Radicalism, Manchester, 1968; Vester M., Die „Neuen Plebeher“. Thesen zur Klassen- und Schichtsstruktur und zu den Entwicklungsperspektiven der neuen sozialen Bewegungen. // Hartwich H.-H. (Hg,), Gesellschaftliche Probleme als Anstoß und Folge von Politik. Opladen, 1983. C. 213-224.

[28] Для стран с рыночной экономикой характерен дуализм «культуры потребления» и «культуры производства». Если последняя является культурой труда, дисциплины, аскезы, усилия, то первая – культурой наслаждения, удовольствия, развлечений. Это естественное следствие дифференциации между частной жизнью и участием в общественном производстве. В культурах, в которых это разделение еще развито недостаточно, оно ведет к глубоким внутрикультурным конфликтам. См. Панарин А.С., Цивилизационный процесс в России: опыт поражения и уроки на завтра // Знамя. 1992. № 7.

[29] Козловски приводит пример вложений в недвижимость ради защиты от инфляции: если так начинает действовать большая часть участников рынка, это приводит лишь к галопирующей инфляции и к эффекту, обратному ожидаемому. Подобные эффекты часты на бирже.

<< | >>
Источник: Назачук А.В. Этика глобализирующегося общества. 0000

Еще по теме 3.3. Глобализирующаяся экономика с точки зрения дискурсивной этики:

  1. 3.3. Глобализирующаяся экономика с точки зрения дискурсивной этики
  2. 1.6. Структура дискурсивной этики
  3. 3.4. Политические аспекты дискурсивной этики глобализации
  4. 3.4. Политические аспекты дискурсивной этики глобализации
  5. 3.2.3. Императивы дискурсивной этики в эпоху глобализации
  6. 1.2.3. Теоретические установки дискурсивной этики
  7. 1.4. Историко-философская реконструкция принципа дискурсивной этики
  8. Глава 1. Концепция дискурсивной этики К.-О. Апеля
  9. Глава 3. Этические проблемы глобализации сквозь призму дискурсивной этики
  10. Точки зрения
  11. Две точки зрения в этикете.
  12. ПРЕИМУЩЕСТВО ТОЧКИ ЗРЕНИЯ
  13. (С точки зрения астрофизика)
  14. три точки зрения.
  15. (С точки зрения философа)
  16. Новые точки зрения