<<
>>

Рассмотрев те три государственные власти, которые, по мнению правоверных юристов, составляют основу государственной жизни, мы не можем не указать снова на то, что последняя всегда должна носить на себе индивидуальный характер.

XIX век слишком много внес в жизнь человечества и человеческой личности, развив понятие индивидуальности, и логическим последствием этого должно явиться и признание за государством права на развитие своей жизни не по писанным узким конституционным шаблонам, а по свободным путям своего внутреннего индивидуального сознания.

Мы знаем, какой критике теперь стали подвергаться и старые отвлеченные принципы конституционного государства, и идеи заимствованного, не сложившегося на родной почве парламентаризма. Вот почему кажется, что в настоящее время прочность государственного строя должна основываться на 1ар.монии между основанными на исторических и психологических явлениях принципами государственной власти и сознанием ее подданных, а лишь при этих условиях конституционный строй может получать правильное прогрессивное развитие. Исходя из этой точки зрения, мы, прежде чем приступить к дальнейшему, должны будем несколько остановить наше внимание на том факте, что господствовавшее в течение всего XIX века учение о государственной власти стало подвергаться критике и встречать известное разочарование в своем построении.

Недовольство выработанным XIX веком политическим и административным строем не может не поколебать и веру в безусловную необходимость известных теорий. Когда в настоящее время идет переоценка всех понятий, когда мир в искании какого- то недостижимого земного идеала начинает в последнее время проявлять известное разочарование в своих стремлениях, это разочарование передается и в область политических учений, в область тех учений, в которых, начиная с Руссо, проповедовалось, что идеальное государство даст человечеству и рай и бла-

женство. В различного типа конституциях искали страны этого идеала, история Франции XIX века с ее многочисленными переворотами и различными системами государственного строя указывает, как много и с какими реками крови люди ищут в государстве этого идеала.

Представители науки государственного права обожествили эту науку, облекли понятие государства в божеские почести и, вместо того чтобы признать, что оно существует для человечества, объявили, что человечество существует для него. Такое возвеличение понятия государства, несомненно, поставило население в известный конфликт с его велениями, так как нередко они не могли соответствовать, до известной степени, и народной психике и общему народному сознанию, а подчас являлись творящими известные новые нормы морали, не согласующиеся иногда с общими принципами морали существующей. Один из наибольших апологетов божеской власти государства профессор Еллинек говорит, что государство находит в самом себе основания своих прав и обязанностей[234].

Сильнейшей и крайней реакцией против таких идолопоклоннических идей уже давно явился анархизм, как философская теория, которая в своих выводах, отстаивая индивидуальную свободу человека, видела в его внутреннем сознании те нормы, которыми должны руководствоваться люди в своих отношениях без помощи государственной власти. Одни, как, например, Л. Толстой, видят таким началом — любовь, другие, как, например, М. Штирнер и Ницше, — личный эгоизм. Однако теория анархического государства не выдерживает в настоящее время критики, так как человечество слишком связано в своих отношениях между собой и чрезвычайно нуждается в регулирующих эти отношения нормах. Но идея божественности государственной власти с ее основой — неограниченной волей народа, теория старых энциклопедистов постепенно стала встречать возражения со стороны писателей, рассматривавших государство с социологической, психологической и моральной точек зрения. Теория слишком скользила по поверхности жизни, и знаменитая общая воля существовала только в идее. «Вместо естественной гармонии — естественная борьба, классовый и групповой антагонизм, которые и наполняют собой жизнь общества и которые исключают всякую возможность такой единой неизменной обшей воли. Оказывается, что и эта воля и ее источник крайне неустойчивы: органы общественного мнения, во всяком случае, пытаясь ее брать, как существующее, и выразить, в действительности, сами являются весьма могущественным фактором в ее образовании.

На этом основано и так называемое господство партий, возмущающее многих, которые в них видят тиранию сплоченного меньшинства и победу частных взглядов, интересов и пожеланий этого меньшинства над действительной волей большинства. Такой действительной воли вовсе нс оказывается, и большинство остается при пассивной роли»[235].

Целый ряд статей и сочинений констатирует наличие этого кризиса в общественном сознании[236].

А некоторые писатели прямо указывают на полнейшее крушение тех начал либерализма, которые проповедовались в старых теориях. Герберт Спенсер119 в своем сочинении «The man versus the state» пишет: «Великим политическим заблуждением прошлого было божественное право королей, великим заблуждением настоящего времени является божественное право парламента»[237].

Вот почему, по его мнению, если «обязанности либерализма в прошлом заключались в ограничении власти королей, то обязанности истинного либерализма в будущем должны сводиться к ограничению власти парламентов»[238].

Если в чрезмерной, непостоянной власти парламента Спенсер видел угрозы общественной свободе, то другой мыслитель — Макс Нордау120 просто высмеивал все отвлеченные идеи государственной общей воли и парламентарного рая, который в реальной жиз- так как теория парламентарного строя не похожа на его практику, и красивые слова теории на практике должны быть понимаемы совсем в обратном смысле*.

ни не имеет ничего общего с идейными о нем представлениями,

Чрезмерное развитие власти парламента в руках отдельных партий сопровождается, с другой стороны, прогрессирующим развитием абсентеизма при парламентских выборах.

Flandrin, член французской палаты депутатов, сделал вычис-

ление для французской нижней палаты, показывающее отноше-
ние депутатов к общему числу населения.
Количество голосов, Количсство голосов,
полученных депутатами нс имеющих предста
па выборах вителей
1876 г. 4458 584 5 422 283
1877 г. 5 059 106 5 048 551
1885 г. 4 042 964 6 000 000
1893 г. 4513 511 5 930 000
1906 г. 5 209 605 6 383 000
* См.
Max Nordau. Die convcniioncllcn Ltlgcn der Kullurmcnschhcit. 1884. Даем

псрсвод соответственного места.

«В отношениях индивидуума к государству все остается по-старому, и гражданин, нс читающий газет, нс заметит, что во главе дел стоит новый кабинет или новая партия и либерализм, и консерватизм являются лишь масками настоящих побуждений парламентской борьбы жажды власти и эгоизма. Под этим покровом и таится политическая ложь нашего времени. Во многих странах парламентаризм есть стена, за которой абсолютизм королей Божьей милостью продолжает развиваться. Там, где он имеет действительное значение, где парламент господствует и управляет, он обозначает не что иное, как диктатуру отдельных личностей, которые попеременно забирают в свои руки власть. Теоретически парламентаризм должен обеспечить большинству руководящее влияние, практически это влияние находится в руках полдюжины партийных лидеров, их советников и приспешников. Теоретически парламентские дебаты должны выяснять положение вешей, практически излагают желание лидеров и частные интересы. Теоретически депутаты должны заботиться об общем благе, практически они заботятся о собственных интересах и интересах своих друзей. Теоретически депутаты должны быть самыми мудрыми и лучшими из граждан, практически это самые честолюбивые и пронырливые. Теоретически подача голосов обозначает, что выборщики подают голоса за того, кого они знают и кому они доверяют, практически голосуют за того, кого им рекламировали. Силы, двигающие, теоретически, парламентарную машину, — опыт и предусмотрительность, практически же сила воли, эгоизм и способность говорить. Высокое развитие и благородный образ мыслей наталкиваются на поток фраз и непоколебимое упорство, и не мудрость руководит парламентами, а упорное индивидуальное решение и грозное слово*.

Подобно древним Греции, Риму и Византии, борьба партий стада основой государственной жизни, и парламентарный режим, как говорит Georges Thieband, получил ныне имя парламентаризма, обозначающее собой гипертрофию парламента[239].

Aynard, член французской палаты депутатов, говорит, что парламенты, «которых первоначальная и спасительная обязанность состояла в контроле над издержками и в ограничении расточительности правительства, наоборот, сами способствуют этой расточительности и отягчают бюджет новыми расходами. Против же них нет никакого удерживающего начала[240].

Поль Бурже131 говорит, что основной порок парламентаризма заключается в том, что парламент есть узурпатор. Власть его бесконтрольна, неограниченна и основана на принципе выборов — принципе несовершенном. Избирательное искусство есть действительно искусство. Оно предполагает действительно наличие таланта. кто нм пользуется, но это талант низкого сорта — талант барышника и шарлатана. Парламентарная история есть длинная повесть о подкупе искренних и честных людей, опьяненных речью или красивым повествованием о том, чего в действительности не существует[241].

Свою критику французского парламентаризма, несомненно, ушедшего весьма далеко от чистых заветов и идеалов Руссо и Монтескье, П. Бурже формулирует так: «Признать, что настоящий парламентаризм с его словесной ложью, и бедной и гибельной, с его нервной и заразительной агитацией, с его мятежным бессилием, скандальной эксплуатацией народного доверия, отвратительной смесью возвышенного красноречия и низких побуждений, бесстыдных прибавок и позорных договоров, кончится крахом — это сказать громко то, что каждый теперь думает про себя». Вот резкими штрихами нарисованная картина разочарования и крушения великих идей, опошленных реальной жизнью.

Новгородцев в своем труде «Кризис современного правосознания» задает вопрос: что представляет собой кризис современного правосознания?.. Ныне потерпели крушение те простые и гармонические схемы, в которых пламенное воображение оптимистического века хотело видеть разрешение общественных противоречий. В начале XX века не думают более, как в конце XVIII, что государство обладает силой творить чудеса... Политическая эволюция XIX века совершалась в двояком направлении: с одной стороны, постепенно падала вера в возможность совершенной и безошибочно действующей государственной организации, с другой стороны, функции государства бесконечно расширялись.

В то время, как от государства стали требовать несравненно более, в него стали верить гораздо менее... Однако, говорит он же по этому поводу, политическая жизнь нашей эпохи стоит не пред грудой развалин и бездной сомнений, а только пред необозримой сложностью проблем и необходимостью чрезвычайных усилий к их разрешению. В таком тяжелом положении, по мнению Новгород- цева, находится теперь наука права. Далее он развивает свои положения: «Если теоретики и сторонники правового государства признают его бессилие немедленно и до конца разрешить общественные противоречия, удивительно ли, что его критики и противники говорят о его полной непригодности для идеальных целей. Если историческое развитие государства в его отношении к запросам личности обнаруживает его неспособность удовлетворить все эти запросы, надо ли удивляться тому, что мысль ищет этого удовлетворения в представлениях об иных формах жизни, что пылкие человеколюбцы снова хотят увлечь людей блаженством социалистического рая, свободой анархического бытия, независимостью профессионального федерализма, подвигом свободной теократии»[242].

Вот почему в настоящее время при таком кризисе понимания нельзя видеть в отвлеченных учениях Монтескье и Руссо идеал и якорь спасения для государственной жизни. Жизнь государства стала искать индивидуального выражения. Сознание общества переросло узкую рамку государственной теории, и И. С. Аксаков, как мы на это в своем месте ссылались, давно уже указал на то, как государство сжимает и мертвит сердцевину общественной жизни, будучи по теории фактором, вне жизни общества стоящим, ему чуждым. Теория Л. Петражицкого122 идет навстречу примирению этих двух жизненных факторов — она опровергает все отвлеченные теории с теорией Иеринга во главе о том, что понятие права есть понятие абсолютное, и ставит понятие и права, и государства в зависимости от внутреннего сознания населения, от его моральных воззрений, которые не только могут, но и должны быть различны в зависимости от различных народностей, так как в этой индивидуальности, а не в наносных нормах, и зиждется сила и крепость государственного организма. Эта мысль довольно хорошо и ясно развита Leslie Stephen в его сочинении «The Science of Ethics», где он признает, что закон, изданный в надлежащем порядке государством, будет лишь законом номинально, если он не будет соответствовать основным принципам господствующей в данном обществе морали, которые и являются единственно творящими закон[243].

Это положение должно иметь ныне обязательную силу, особенно после того, что опыт XIX века заставил отступить от взгляда на государство как на «земного бога» к более скромному воззрению. Для осуществления ныне своих задач государство должно призвать на помощь нравственные факторы, так как это необходимо, чтобы оно, сведенное с прежней высоты, утратив свое божественное значение, сохранило практическую ценность необходимой и целесообразной организации, оказывающей человечеству элементарные, но незаменимые услуги.

Наблюдая жизнь государства, нельзя не согласиться со взглядом представителей социологической школы, что основою и общества и государства служат явления экономической, политической, юридической, нравственной, и, добавим еще, исторической жизни. Вот почему развитие государства, развитие его сил идет рука об руку с развитием его основ. С течением времени принципы могут меняться, но из этого не следует, что их необходимо менять, и государство вед, повторим еще раз высказанное нами положение, не должен толковать о желательности каких- либо новых принципов: его дело объяснить на основании указанных выше явлений то существо государственного строя, о котором он говорит.

И в настоящем нашем сочинении мы стараемся, руководствуясь экономическими, политическими, юридическими и нравственными явлениями, которые, по мнению Марселя Берне, не в отдельности, а во всей своей совокупности являются основой обше- ства, изложить основы нашей государственной власти, чтобы этим яснее осветить ее развитие.

Изложенные нами выше взгляды, нарушающие божественность троечности власти, подобной прежней такой же священной троеч- ности в учении ложноклассиков о единстве времени, места и образа действия, позволяют нам смелее выйти из пределов господствующего учения, и вместо того, чтобы подгонять принципы русской конституции под теоретические представления, излагать их свободно, как они есть, не страшась нарушить троичность единства, и не жертвовать действительностью, какова бы она ни была, ради господства отвлеченной нормы.

После всего изложенного как об исторических особенностях нашей государственной власти, так и юридических о ней учениях, после констатирования известных особенностей в нашей конституции как в области законодательства, так и в области управления, возникают два вопроса — о свойстве нашей Верховной власти и о той области ее самостоятельных прав, ее прерогатив, которые одинаково присущи в большем или меньшем объеме главам всех государств, осуществляются ими или непосредственно, или под ответственностью подлежащего министра, но которые в полной мере и неограниченно принадлежат русскому Государю, осуществляются им самостоятельно и не относятся нашими основными законами к области Верховного управления. Это особое проявление особой власти и королевской прерогативы присоединяют почему-то обыкновенно к действию власти исполнительной, как будто бы в данном случае исполняется только лишь постановление конституции, но ведь, рассуждая так, и власть законодательная, издающая специально к ее ведению отнесенный закон, тоже явится исполнительницей, а не самостоятельным творцом. Эта власть самостоятельная, независимая, хотя бы и не в повседневных, но в весьма важных сферах своего применения, власть, особо над остальными парящая, — есть власть уравновешивающая. Эта власть имеется и в настоящей нашей конституции, но вылилась она у нас особо в более широкую, нежели в других конституциях, форму, или, говоря точнее, это понятие власти уравновешивающей может служить известным отражением современного понятия о нашей самодержавной власти. Каково же современное понятие сей последней? Мы уже ознакомились с учениями о существе нашей самодержавной власти в прежнее время, останавливались и на отношении ее к понятию конституции. Ныне, после законодательных реформ, является необходимым рассмотреть этот вопрос с точки зрения настоящего момента.

Прежде всего мы должны отметить ошибочный взгляд на власть самодержавную как власть, тождественную с законодательной; понятие первой несравненно шире, и это можно увидеть как из наших основных законов, так и из приведенного определения Сперанским самодержавия. Между тем эту ошибку делали раньше, делают и ныне, чем затемняется основное положение нашей конституции, что все виды властей объединяются во власти самодержавной.

Приступая к вопросу о самодержавной власти, нельзя не вспомнить того поддерживаемого некоторыми юристами положения, что установление органов народного представительства равно упразднению самодержавной власти. Из изложенного нами выше явствует. что понятие конституции не влечет за собой отмену самодержавной власти, а лишь определяет ее сущность. Равным образом, как можно говорить об отмене самодержавной власти фактом создания органа народного представительства, если сами первые статьи учреждения Государственного Совета и Государственной Думы прямо и ясно говорят о том, что эти органы созданы для содействия самодержавной власти. О ней, может быть, и не пришлось бы много говорить, но понятие это столь сравнительно часто встречается в Своде законов, что необходимо остановиться над уяснением себе этой четвертой государственной власти[244].

Кроме того, наши юридические сочинения так рабски подчинены теории о трех властях, что не решаются приступить к объяснению того, что выходит за пределы шаблона ее определения. Такая ограниченность и нерешительность невольно заставляет остановиться над оригинальным понятием.

Из рассмотрения понятия самодержавной власти мы видим в нем самом известную двойственность. С одной стороны, ее можно понимать, как основное свойство нашей Верховной объединенной государственной власти, а с другой, как власть непосредственного волеизъявления, установленную в общих своих чертах в основных законах и неограниченную в этой сфере применения, или вовсе не упоминаемую, но могущую проявить себя в экстраординарную минуту жизни государства. Является несколько затруднительным рассматривать понятие, которое в одно и то же время является как бы и общим свойством целого, и частью его проявлений. Нам следовало бы сначала рассмотреть общее свойство, а затем перейти к ее проявлениям, но, ввиду того что мы вводим особое понятие власти, мы остановимся в нескольких словах на учении о четвертой власти в том виде, в котором оно известно нам, а затем уже перейдем к общей характеристике.

Как известно, знаменитая теория Монтескье о разделении властей на практике не выдерживает критики, и неудачное точное ее применение выдвинуло вперед учение об известной совместности властвования. Кроме того, эта теория оставляет в стороне известную степень самостоятельной деятельности главы государства, которая является на Западе или остатком прежних прав абсолютного короля, или известной самостоятельной деятельностью, приписываемой ей конституцией и осуществляемой, по ее усмотрению, независимо от общего действия власти исполнительной.

Сама, например, практика английского строя признает существование королевской «прерогативы*; таково, например, пожалование звания пэра, роспуск парламента. Такое наличие особых прав, применение которых стоит в зависимости не от точного исполнения конституции, а от известных политических соображений, давно обратило на себя внимание. У самого Монтескье мы можем найти идею о власти, умеряющей действие власти законодательной, только он не выделял этой власти, а возлагал ее функции на власть исполнительную: в 6 главе XI «Esprit des lois* он предоставляет право исполнительной власти «останавливать пред-

20 ЭапэЗЭОО

приятия законодательного собрания», так как последнее может стать деспотичным. Локк в свое время указывал еще на наличие особой высшей примиряющей власти[245]. Во время французской революции Клермон де Тоннерр12* говорил о необходимости существования особой высшей власти, которая согласовала бы действия остальных трех властей. Эта же идея возникала до известной степени в конституционном плане Сиэса французской конституции VIII года в лице его grand Electeur, найдем упоминание о ней в конституции 1814 года, нечто похожее говорит Детю де Трасси. Эта мысль яснее подчеркивалась при составлении самой либеральнейшей европейской конституции, сводящей до minimum’a монархический принцип, в речи Nothomb на бельгийском национальном конгрессе, выработавшем бельгийскую конституцию 7 февраля 1831 юла: «Верховенство слагается из воли и исполнения. Воля исходит от народного представительства, исполнение от министерства. Несменяемая власть (le pouvoir permanent) влияет на волю своим правом инициативы и своим правом veto, своим правом распускать палату; на исполнение она влияет избранием министров и правом помилования. Она, собственно, сама не действует, но вызывает или останавливает деятельность всех других властей, которые вокруг нее создаются или обновляются путем выбора».

Наиболее полное развитие понятия такой власти было сделано Бенжаменом Констаном. Такую умеряющую власть Констан предоставляет монархам под именем pouvoir neutre, pouvoir royal. Он восстает против того, что понятие умеряющей власти игнорируется, и pouvoir royal сводится к понятию власти исполнительной, тогда как она должна действовать именно в тот момент, когда остальные три власти входят между собой в конфликт[246], или, как высшая власть, устанавливающая начало и конец действия других властей: сессий палат, составление органов исполнительной власти. Но и по отношению к сей последней, назначая министров для управления страной, монарх следит, чтобы принимаемые ими меры не шли вразрез с интересами страны. Если палатам в большей или меньшей степени, согласно букве конституции, принадлежит право требовать ответа от министров за совершенные ими деяния, могущие принести вред государству, то монарх располагает возможностью предупредить приведение в исполнение такого действия и совершение этой ошибки[247].

Современная наука не выделяет в особую форму эту фактическую роль главы государства и в компромиссах, как это признавал и государственный практик князь Бисмарк, видит решение столкновений между различными властями. Однако при чрезвычайно сложной и развитой современной государственной жизни, при массе самых разнообразных стремлений и интересов нельзя не видеть необходимости существования власти нейтральной, уравновешивающей, стоящей выше всех отдельных интересов и столкновений. В науке заметно стремление признать наличие этой четвертой власти и облечь ею корпус избирателей. Ф. Ф. Кокошкин в своем «Русском государственном праве»[248] прямо говорит, что в качестве умеряющей власти выступает не глава государства, как это считал Бенжамен Констан и его школа, а совокупность граждан, обладающих избирательными правами[249].

Едва ли возможно признать такой взгляд вообще реально осуществимым. Правда, система referendum, практика парламентаризма указывают на то, что обращение к избирателям может оказывать огромное влияние как на содержание законопроекта, так и на самую его инициативу. Но мы не можем не признать, что обращение к избирателям даже в парламентарных государствах не облекает еще корпус избирателей властью уравновешивающей и происходит или в силу политических соображений, или в целях контроля над высказанным большинством парламента в законопроекте пожеланием, действительно ли пожелания сплотившегося парламентского большинства соответствуют желаниям избирателей. Выражение избирателями своих мыслей в данном случае происходит не по собственному своему праву, а именно после обращения к ним Верховной власти, и такая апелляция, в сущности, не есть апелляция к высшей власти, а есть лишь способ узнать, на которую сторону должна склониться в конфликте власть Верховная, которая в этом споре, безусловно, занимает положение нейтральное. Такая силяция есть превосходный способ узнавать общественное мнение при конфликтах, но отнюдь нельзя этот случайно собравшийся корпус считать за орган власти. Вот почему мы не можем не остаться при старом мнении Бенжамена Констана, что власть уравновешивающая принадлежит главе государства, который для осуществления ее через своих министров применяет способы, выработанные государственной практикой. Эта власть главы государства, как особый вид, формулирована была в прежней португальской королевской конституции[250]; к ней относятся действия главы государства как в законодательной, так и в судебной областях, хотя вообще применение соб- [251] [252] [253] [254] ственных прав короны не отличается особенной обширностью. Права нашего монарха по нашей конституции определенно высказаны, но не обставлены какими-либо ограничениями. Такое положение позволяет себе более рельефно образоваться проявлению Верховной власти в той сфере, которая соответствует понятию власти нейтральной, хотя, собственно говоря, проявление ее вливается в общее понятие власти самодержавной, которая, несомненно, занимает положение особой, над остальными властями поднимающейся власти.

Подходя, наконец, к самодержавию как к понятию более широкому, нежели понятие одной власти уравновешивающей, в его настоящем положении, мы должны взглянуть на этот вопрос sine ira et studio, без всякой политической окраски этой власти. Прежде всего нам следует указать на ту ошибку, на тот предвзятый взгляд, с которым приступали обыкновенно юристы к этому вопросу. Не говоря уже о полном игнорировании исторических и бытовых особенностей строя, о полнейшем смешении самодержавия с абсолютизмом, — самодержавия, обыкновенно, не оценивали с точки зрения юридической конструкции, а отождествляли его с деспотизмом и понимали под ним вообще такой строй, при котором не могла существовать какая-либо индивидуальная свобода, какой- либо организованный порядок. В России и при старом порядке было признано главенство закона и определены формы его издания. «Формы эти, — писал профессор Нечаев'25, — часто не соблюдались, но никогда не отрицались принципиально: нарушение зависело не от бессилия форм, а от отсутствия органа, способного принудить к соблюдению формы путем непризнания силы законов, изданных без формальных гарантий**.

При старом порядке, несмотря на провозглашенный принцип законности, на то, что Сперанским была установлена изложенная нами одинаковая обязательность исполнения велений Верховной власти, разделяемых по внутреннему содержанию на закон и повеление, на то, что подписанный монархом закон мог быть отменен только таким же законом, являлась полная возможность использовать доверие монарха со стороны ведомства в пользу последнего и в ущерб общим интересам. Такое положение вещей являлось также ущербом не только для законодательной, но и самодержавной власти. С изданием манифеста 17 октября 1905 года, объявившего о новом законодательном порядке, стал распространяться взгляд на * отказ монарха от своих исторических, наследственных суверенных прав — от своего самодержавия, о введении будто бы до этого времени не существовавшего понятия законности, упраздняющего, почему-то самодержавие, и о подчинении воли Государя воле народного представительства. В этом отношении следует отметить, что понятие ограничения власти самодержавия и суверенных прав Императора соединяется с представлением об изменении порядка издания законодательных велений и формального понятия закона. Едва ли это можно увидать при существующем порядке с нашей точки зрения: установленный ныне конституционный порядок ясно определяет круг действия законодательных и административных учреждений, конституция дает нам понятие закона с формальной стороны, как некоего акта, одобренного Государственным Советом и Государственной Думой и утвержденного Императором, устанавливая в то же время тот круг вопросов, которые подлежат обсуждению в законодательном порядке, и выделяя в особую категорию дела, которые, хотя и могли бы быть названы законом, но проходят в порядке Верховного управления. Таким образом, наша конституция ограничила, прежде всего, само понятие закона, но не свободное волеизъявление Верховной власти, как в области законодательства, так и в иных областях властвования. Вместе с тем не следует упускать из вида, что законодательные палаты определяют лишь содержание закона, но вовсе не законодательствуют. Мы уже приводили взгляд Лабанда на этот вопрос, в дополнение к этому ссылались и на Еллинека, который точно так же, отрицая самостоятельное значение палат, считает закон выражением воли монарха[255].

Таким образом, признание умаления прав русского Государя в установлении нового законодательного порядка исходило все из того же навеянного западными учениями представления об абсолютизме как некоем начале, враждебном народу. Humanum еггаге est, и ошибки самодержавной политики так же возможны, как и ошибки со стороны парламента или какого-либо коллегиального органа Верховного правления, но зато политика эгоизма, личной выгоды, политика, подобная политике Стюартов и других абсолютных государей, обогащения двора не была целью русских монархов. В продолжение многого ряда лет мы видим реформы, которые идут от Верховной власти, сознававшей их потребность и необходимость. Мы уже говорили в главе о власти законодательной (с. 191-192), что такое ограничение в указанной области и как его нужно понимать. Говоря же о понятии ограничения власти вообще, а самодержавной в частности, мы не можем не обратиться к взглядам Вильсона на этот вопрос. Говоря о якобы всемогущей власти парламента, он считает, что парламент не властелин и издает имеющие силу постановления лишь постольку, поскольку он толкует волю народа или, по крайней мере, не противоречит ей. Реальная власть парламента, по его мнению, не выигрывает оттого, что законом ему предоставлена полная свобода действия, ибо поле его реальной деятельности ограничено прочно вкоренившимися фактами. Параллельно с таким взглядом на признаваемую неограниченную власть парламента он считает, что и признаваемое теоретически и допустимое законом самодержавие, как понятие абсолютное, никогда реально не существовало, и существующая в действительности Верховная власть представляет собой нечто более жизненное и вместе с тем, подобно всему живому, не поддающееся точному определению (с. 534, 535).

Присоединяясь к такому понятию о Верховной власти вообще как воплощающей в себе суверенитет, мы в нашем самодержавии можем видеть органическое воспроизведение независимого, организованного общества, ограниченное в своих волевых импульсах социальным и нравственным инстинктом понимания целесообразности и пользы для государства своих действий.

Понятие внутреннего ограничения, несомненно, кроется в самом существе Верховной власти. И мысль о том, что самодержавие заключает само в себе самоограничение, имеет известное распространение[256]. Diceey (Дайси) говорит, что внутреннее ограничение

Верховной власти вытекает из самого характера этой власти, и из этого положения, изложенного им, явствует, что понятие неограниченности есть понятие относительное и обусловленное в своем применении нормами нравственных убеждений[257].

Постараемся привести пример, могущий служить доказательством того, что существование известного образа правления, вера в него обусловливаются именно внутренним сознанием, в то время как сам носитель этой власти, как бы безгранична она по внешнему виду ни была, все-таки ограничен сам, как своим личным внутренним сознанием, так и таким же сознанием общества. Посмотрите на Китай, на те нормы морали, которыми руководились подданные в отношении к богдыхану. Разве не известны те примеры, когда Император посылал виновному лицу шелковый шнурок как символ смертного приговора, и последний сам, добровольно, дома приводит над собой в исполнение приговор без всякого внешнего принуждения. Разве другая страна — Япония не дает нам подобные примеры пассивного сознания подчинения, понимаемого по своему долгу? Что это такое, как не вера в нравственное право, в государственную мораль? А между тем в то же самое время сам богдыхан подчинен тому же нравственному контролю со стороны своих подданных[258], которые всегда могут заявить ему стереотипную китайскую фразу: что «народное чувство не мирится с известным действием». Низложение турецкого султана Абдула-гамида было санкционировано фетвой шейх-уль-ислама, которая указывала на то, что глава мусульман, преемник пророка, забыл нормы морали, в которых Верховная власть черпает свою силу и, руководствуясь которыми, она имеет большую силу и власть, нежели ей могут дать любые писаные законы. Если последние, по взглядам правовых теорий, имеют за своей спиной элемент принуждения, элемент насильственный, доступный для внешнего воздействия, то первые дают власть над внутренним сознанием, власть более прочную и постоянную. Нельзя забывать того, что наша государственная власть выросла на византийских началах, то есть под влиянием Востока, где психологическое сознание власти было всегда сильнее, нежели на Западе. Поэтому подобно тому как в большинстве наших событий проявляется компромисс между восточными и западными воззрениями, так и характер нашей государственной власти, будучи византийским, по своему происхождению, по форме облечен в западный конституционный наряд.

Вместе с общим взглядом на ограничение власти возникал в юридической литературе еше вопрос, с которым связывалось правовое ограничение монархической власти; будучи в свое время вопросом данного момента, теперь он не может не стать предметом рассмотрения исторического — это вопрос о том, имеет ли право монарх отменить своей властью манифест 17 октября. Вопрос этот находит себе место, между прочим, на страницах труда о современном русском конституционном строе господина Лазаревского (с. 118). Подобного рода вопрос можно относить к области схоластических споров о невозможности сделать возможное и о возможности сделать невозможное, решая его, как кому угодно, в положительном или отрицательном смысле. И мы остановимся на этом вопросе лишь потому, что такой почтенный юрист, как Лазаревский, обратил на это серьезное внимание. Вместе с тем это обстоятельство даст нам случай еще раз указать связь права и морали и роль последней в жизни государства. Подходя к этому вопросу, нельзя забывать, с одной стороны, что вся русская история служит доказательством того, что русские монархи не отнимали данных ими народу милостей. Быть может, иногда реформы долго обсуждались, один монарх сменялся другим в это время, — но раз реформа была дана, она уже не отнималась последующими монархами. Это моральное обязательство, принимаемое на себя наследственными монархами, как уважение к волеизъявлениям своих предшественников, составляет часть тех обязательных этических оснований, на которых покоится принцип Верховной власти и доверие к нему. Но не говоря уже об этом антиисторическом понимании нашей власти, следует указать на весьма узкий взгляд в этом отношении с одной юридической точки зрения без соотношения с историческими, моральными и общественными условиями. Если явилось нужным возбуждать вопрос о возможности отмены манифеста 17 октября 1905 года, то отчего же логически не допускать возможности отмены и манифеста 19 февраля 1861 года и не трактовать об этом. Но ведь признание или непризнание наукой права отмены манифеста 17 октября останется, в сущности, пустым звуком, так как наука о государстве, занимаясь изложением существующих государственных форм, не может входить в рассмотрение гадательных предположений. Да и возможно ли говорить в этом случае о пользовании известным правом или нет? Прежде всего, мы все-таки не знаем в точности, что такое право и каковы его пределы в области реального. Мы можем знать лишь, что существование его требует известного признания, сознания обязательности его требований и повиновения им. Мы знаем в истории массу примеров, когда события возникали, не опираясь ни на какое правовое сознание, но затем последующие признания их давали основание взаимным правам и обязанностям. Наполеон I не имел никаких прав на престол, но постепенный ряд событий создал за ним признание наследственных династических прав. Равным образом, мы неоднократно встречаем некоторые явления, не имеющие сами по себе никаких правовых оснований, но приоб- ревшие их в силу известных международных признаний, таковы, например, образования государств, присоединение территорий, принятие титулов главами государств. Но с другой стороны, и приобретенное или признанное право должно обладать физической возможностью поддержания его существования. Можно присвоить и признать право на территорию любой планеты солнечной системы, но едва ли найдется реальная возможность осуществления этого права. Вместе с тем и само применение принадлежащих и реально осуществимых прав должно согласоваться с общей целесообразностью предположенных мероприятий и благоприятным отношением к ним общества для создания обязанности повиновения правообязанной стороны, а не покоиться на одном юридическом решении. Отчего нельзя допустить, что, возможно отменить не только такой акт обещания, как манифест 17 октября, но и все вообще законы? Если бы даже мы и признали в данном случае юридическую возможность, то этого бы было еще мало для реального осуществления. Вот почему в ответ на такое положение мы можем сказать, что акт 17 октября, подобно и акту 19 февраля 1861 года, может быть отменен тогда, когда на стороне этой отмены будет стоять общественное сознание и моральная сила привести это в исполнение, что едва ли фактически может представляться возможным, — до этого же момента отмена его представляется невозможной хотя бы в силу того этического свойства русского самодержавия, которое дает милости своему народу, как подарок, без всяких корыстных целей его возвращения. Вот почему едва ли можно найти правильной точку зрения для этого вопроса в оценке прав дарителя. Допустим, если даже отмена его и может последовать, то и тогда никакие теории о существовании права об изменении этого акта не повлияют на совершившийся факт; лишь могущие возникнуть за этим событием последствия признают или отвергнут существование такого права. Впрочем, акт 17 октября был до известной степени расширен и изменен актом 20 февраля 1906 года, создавшим рядом с Государственной Думой равноправное с ней учреждение — верхнюю палату. Такое изменение получило молчаливое признание и вошло в статьи основных законов. Таким образом, в данном случае неизменяемость общих оснований таких исторических актов, как 17 октября и 19 февраля, покоится на нравственном обязательстве даровавшей их самодержавной власти, принимающей меры для их усовершенствования. Остановившись несколько на данном случае, уясняющем, как внутреннее моральное сознание может служить ограничивающим власть началом, мы конкретно должны отметить ошибку в постановке вопроса господином Лазаревским, который говорил об отмене акта, имеющего лишь значение обещания, — его можно было не исполнить, но не отменить. Раз же обещание исполнено и положения его воплощены в основных законах, то никакое теоретическое решение вопроса не может иметь каких-либо последствий. Вот почему эти его боязливые отношения можно скорее отнести к естественному приложению в жизни манифеста — основным законам. Но положение последних и возможность их изменения гарантированы общим законодательным порядком (статья 8 основных законов).

Исходя из сказанного, мы можем перейти к изъяснению об- шпх оснований самодержавной власти. За последнее время в науке права стали раздаваться голоса против применения в области права вообшс. а в частности в науке о государстве, отвлеченных теорий. Государство есть организм живой, он растет то правильно — размеренно, то начинает быстрыми неожиданными скачками изменять свое строение. Подчинение его мертвым, измышленным теориям, во имя якобы прогресса, есть полнейшее отрицание свободы жизни государства. Цель и задачи устройства его жизни не должны устанавливаться мертвой буквой теории. Оно состоит из общества людей, общее культурное развитие которых и устанавливает все внутреннее строение государства и все его жизненные условия. Вот почему нельзя не признать, что психологическое сознание населения является фактором, определяющим систему государственного строя. В то же самое время на такое психологическое сознание, основанное на историческом поступательном развитии национальных идей государства, влияют проявления известных индивидуальных и общественных стремлений, которые являются затем творящим право элементом. Еллинек подчеркивает серьезное значение в государственной жизни психических явлений, которые в связи с указанными стремлениями приводят к непредусмотренным результатам в области государственной жизни. Эти психологические воздействия рельефно выделяются и в наиболее распространенной ныне теории, определяющей право, как совокупность норм, установленных государственной властью. Однако, видя односторонность известных велений, основанных на праве государства их издавать, нельзя не считать в свою очередь, что теория эта имеет за собой лишь одно основание — психологическое признание обязанности исполнять веления государства. Один из крупных представителей этого взгляда Бирлинг[259] видит основание права в общем признании обязательности исполнения норм, «которые, — как он говорит, — не только направлены субъектом воли к одному или нескольким другим, но также одновременно этими другими признаются, как подлежащие с их стороны исполнению, другими словами, как их обязанность**.

Равным образом и Петражицким предлагается разработанная психологическая теория права, в основе которой лежит субъективное сознание обязанности, и само оно есть продукт действия известных социально-психических процессов, которыми оно создается и изменяется. Мы отлично, например, знаем, что многие социальные явления, признаваемые правовыми и сами налагавшие известные права и обязанности, с течением веков обращались в общественном сознании в совершенно недопустимые. Так, например, Петражицкий говорит по этому поводу, что «рабы, крепостные, вообще разные низшие и находящиеся в относительно неблагоприятном социальном положении классы, находящиеся под управлением и господством относительно ничтожного количества господ, феодалов и т. п., тем не менее в течение столетий и тысячелетий не учиняют никаких революций, пока господствует вера в святость и справедливость существующего права[260]. В другом месте, говоря об отмене крепостного права, он пишет, что «право этой части народонаселения, в частности большинства помещиков и огромного большинства крестьян, ко времени издания манифеста о свободе было господским рабским правом. Помещики приписывали себе соответственные права по отношению к крепостным, последние приписывали себе соответственные обязанности по отношению к своим господам, соответственные права своим господам — вовсе не на том только основании, что так полагается по закону, а и независимо от этого, по совести, по своим интуитивно правовым взглядам; и многие даже не представляли себе возможности и допустимости иного права, права свободы и так далее. И вот законодательная реформа произвела в этом отношении весьма быстрый и коренной переворот. Некоторые крестьяне, главным образом, старцы, по исключению, сохранили в течение десятилетий и до конца жизни свою прежнюю интуитивную психику крепостного права, не хотели знать и признавать реформы, заявляли прежним господам, что они считают своим священным долгом и впредь верою и правдою служить, и даже обижались по поводу предложений уйти на свободу, получать плату за службу и так далее. Но громадное большинство, особенно молодые, более восприимчивые, весьма быстро освободились от своей прежней рабской интуитивной правовой психики и проникались противоположными интуитивно-правовыми убеждениями; так что, например, обратная реформа, уже год или меньше спустя после издания манифеста, была бы абсолютно немыслима уже вследствие соответственного интуитивного правового переворота в народной психике**.

Нельзя не согласиться с правильностью этого взгляда: в то время как общественное сознание имеет широкое влияние на создание прав и обязанностей, общественное признание их, как это подчеркивает и Бирлинг, является существом правовых норм. Правда, создание известных норм может образоваться под давлением известных внешних сил или классовых интересов, однако войти в народное сознание, утвердиться в нем и последовательно развиваться они могут лишь после общего их признания, каким бы путем оно ни было достигнуто. Таким образом, общественный взгляд Бирлинга, что «государство есть единственный источник права, ибо нормы, к исполнению которых не может принудить тот, кто их устанавливает, не суть юридические нормы[261], правилен с той точки зрения, что государственная власть, обладая признанной за ней принудительной властью, может создавать веления и требовать их исполнения, но опять-таки и возможность такого рода действий покоится, с одной стороны, на общем признании за государственной властью права создания юридических норм, а с другой — обязанности подданных государства им подчиняться. Таким образом, признаваемое за государством неограниченное волеизъявление сохраняет свое свойство лишь при условии признания его правильным, подобный взгляд, как мы видели, высказывала еще и Императрица Екатерина II о своей неофани- ченной власти. Такое внутреннее сознание фаждан является залогом прочности государственного сфоя. На этом же сознании, выработанном историей, внутренним укладом жизни и внешними событиями, покоятся и основы нашей самодержавной власти, развившейся при полной поддержке со стороны народа в сознании необходимости этой формы властвования. Укрепление идеи самодержавия шло рука об руку с внутренним сознанием населения его самобытных, национальных основ. Мы вспомним по этому поводу слова профессора А. Алексеева: «Чем более данное учреждение соответствует внутреннему насфоению, нравственному и умственному складу тех людей, интересам которых оно должно служить, тем оно прочнее, тем более оно усваивается этим бытом, тем более делается по отношению к этому быту своим, другими словами, становится учреждением самобьп-ным[262].

В своем естественном развитии всякое такое учреждение и понятие всегда будет стоять в зависимости от внутреннего его восприятия народом, связанным, однако известными традиционными воззрениями, привязанностями и преемственно-установившимся историческим пониманием таких учреждений и явлений. «Историческое прошлое, — говорит там же профессор Алексеев, — живет не вне нас, а в нас. Оно не имеет никакого реального бытия за пределами сознания людей: оно без остатка сводится к привычкам, вкусам, привязанностям, привившимся людям под влиянием пережитых ими условий общественного и государственного быта. Требовать, чтобы известные вновь созидаемые учреждения соответствовали историческому прошлому народа, значит не что иное, как выставлять никем не оспариваемое положение, что каждое учреждение должно считаться с мировоззрением народа, с его привычками и привязанностями*.

Понятие о верховном главенстве царской власти росло веками, вот почему самодержавие можно вычеркнуть из основных законов, самодержец может от него отречься сам, но это будет актом односторонним; чтобы это понятие исчезло, необходимо изгладить еще его и из сознания народного, так как сознание народное в своем правообразующем движении всегда может восстановить пропущенное в тексте законов понятие. Лишь двусторонний отказ может изгладить понятие самодержавия в основном его смысле без всех атрибутов, приписываемых ему теорий, подчиненной идее западного абсолютизма. Вот почему ныне едва ли может быть речь о том, что после манифеста 17 октября 1905 года самодержавия на Руси не существует, что оно заменено дуалистическим строем. Нам уже пришлось указывать, что самодержавие и конституция — понятия нисколько друг друга не исключающие, вместе с тем понятие самодержавия не исчезло в народном сознании, основные законы, как мы указывали, признают его существование в целом ряде статей. Однако юридическая современная литература выказала тенденцию, вместо разъяснения понятия самодержавия, боязливо избегать его и оставить этот термин без всякого пояснения и определения, боясь нарушить принцип троечности власти. Едва ли это правильно. Раз конституционные законы говорят о наличии власти самодержавной, то юрист должен приложить все старания к объяснению этого понятия наравне с другими властями, иначе объяснение русской конституции будет неполное и одностороннее. Если умалчивать о самодержавной власти, то почему не умолчать и об этих властях. Мы уже приводили те различные определения самодержавия, которые давались представителями нашей науки до законодательных реформ 1905-1906 годов. Каковы же они стали после этого?

Лазаревский, который считает самодержавие синонимом абсолютизма и признает это за научное, литературное и народное словоупотребление, считает отличительным его признаком одну лишь неограниченность в законодательной власти, каковой при нынешних законах, по его мнению, не существует, а потому он не решается дать определения существующего ныне в основных законах термина самодержавия и говорит: «Если в законе сказано, что тот законопроект, который не одобрен Думой, не может получить дальнейшего движения, а следовательно, не может быть утвержден Государем в качестве закона, то при этом совершенно безразлично, называется ли власть Государя самодержавной или не называется, можно предполагать, что это слово весьма неудачно хотели применить для указания на внешнюю независимость России»[263].

Вместе с тем, считая, что слово «самодержавный» указывает на неограниченность власти, Лазаревский, подобно другим, стараясь избавиться от самой идеи этой власти и, рассматривая нашу конституцию с точки зрения западной теории, относясь критически ко всему тому, что является оригинальным в нашей конституции, говорит: «Когда существо власти Государя с достаточною ясностью вытекает из точного содержания постановлений закона, для объема и для существа этой власти совершенно безразлично, каким словом называется эта, точно в законе определенная, власть». Такое определение весьма бедно и более запутывает это понятие, чем выясняет.

Подобно Лазаревскому и В. В. Ивановский не может объяснить существа самодержавной власти и находит, что после 17 октября 1905 года выражение «самодержавие» потеряло свой прежний смысл — как сосредоточие всей государственной власти вне связи с другими установлениями в монархе, а придать ему какое-либо другое толкование затруднительно[264].

Но наряду с этим и он старается объяснить наличие этого термина в основных законах, как указание на высокий ранг Государя Императора.

Ф. Ф. Кокошкин в своем «Русском государственном праве» разделяет в противовес Лазаревскому понятие неограниченности и самодержавия. «Когда в России, — пишет он, — был установлен конституционный принцип, то слово “неограниченный” было вычеркнуто из основных законов, а слово “самодержавный”, которое соответствует слову “суверенный”, — осталось»[265]. К сожалению, в дальнейшее обсуждение этого вопроса он не входит.

Л. Шалланд дает со своей стороны объяснение термину самодержавия, соответственно взгляду Кокошкина; он видит в нем не внутреннее свойство власти, а внешнюю сторону: «понятие самодержавия в основных законах употреблено не в прежнем смысле — неограниченности, а в смысле отсутствия внешней зависимости»[266].

Однако наряду с такими мнениями юристов, об исчезновении прежней власти русского царя высказываются и иные — об известном неизменении прежних основ Верховной власти.

A. Palme в своем сочинении «Die Russishe Vervassung» объясняет существование самодержавия по основным законам полнотой прав у монарха, неизвестной западным государям, а также как определение того оригинального типа государственной власти, который исторически сложился у носителя русской Верховной власти[267].

Dr. Schlesinger[268] говорит, что царь остался самодержцем в том смысле, что ему принадлежит, по собственному праву, вся полнота власти, как прежде, так и ныне. Между тем прежнее монархическое начало сохранило свою силу и поныне. Игнорировать его или считать его исчезнувшим — это прервать нить истории и ничем ее не заменить. «Монархическое начало, — писал Грановский, — лежит в основании всех великих явлений русской истории; оно есть корень, из которого выросла наша государственная жизнь, наше политическое значение в Европе. Это начало должно быть достойным образом раскрыто и объяснено в наших учебных заведениях. Дело науки и преподавания показать, что русское самодержавие много отличается от тех форм, в которых монархическая идея облеклась в других странах. Между тем как развитие западных народов совершалось во многих отношениях не только независимо от монархического начала, но даже наперекор ему, у нас самодержавие положило свою печать на все важные явления русской жизни: мы приняли христианство от Владимира, государственное единство — от Иоаннов, образование от Петра, политическое значение в Европе — от его преемников».

В настоящее время русское самодержавие не исчезло, но видоизменилось и приняло в лице отдельных своих частей своеобразную форму. Чтобы охарактеризовать положение его в настоящее время в связи с историческим ходом жизни и событиями начала XX века, мы обратимся, прежде всего, к тем словам председателя Совета министров П. А. Столыпина, которые были сказаны им в Государственной Думе и являются до известной степени объяснением национально-исторических основ нашего строя: «Проявление царской власти во все времена показывало воочию народу, что историческая самодержавная власть и свободная воля монарха являются драгоценнейшим достоянием русской государственности, так как единственно эта власть и эта воля, создав существующие установления и, охраняя их, призвана, в минуты потрясений и опасности для государства, к спасению России и обращению ее на путь порядка и исторической правды[269]. «Верховная власть является хранительницей идеи русского государства, она олицетворяет собой ее силу и цельность и, если быть России, то лишь при усилии всех сынов ее охранять, оберегать эту власть, сковавшую Россию и оберегающую ее от распада. Самодержавие московских царей не походит на самодержавие Петра, точно так же, как и самодержавие Петра не походит на самодержавие Екатерины II и Царя-Освободителя*.

Ведь русское государство росло, развивалось из своих собственных русских корней, и вместе с ним, конечно, видоизменялась и развивалась и Верховная царская власть. Нельзя к нашим русским корням, к нашему русскому стволу прикреплять какой-то чужой, чужестранный цветок»[270].

Этими словами вполне характеризуется картина исторического понимания самодержавия. Характер самодержавия, объемлющего в себе главенство над всеми властями, меняется с личностью самодержца. Но сам самодержец, несмотря на свою единую независимую волю, в своих волеизъявлениях будет отражать известное влияние современности. Если, с одной стороны, он сам делает историческую эпоху, то, с другой, он подчинен влиянию предшествовавших событий. На эту внутреннюю сторону самодержавия мы не можем не обратить внимания. Представляя самодержавие как воплощение в себе идеи русского государства, как в его историческом прошлом, так и в реальной действительности, мы должны применять к нему те воззрения, которые относятся обыкновенно к государству. В настоящее время юристы, в том числе, например, даже и Еллинек[271], начинают приходить к тому взгляду, что сила фактического хода событий сильнее иногда юридических норм и что государство, обладая полной неограниченностью в создании юридических норм и имея возможность воздействовать на психику населения в смысле признания их обязательности, оказывается ограниченным в их применении и создании нормами морали и политической целесообразности. Государственная мораль, политические соображения и международные соглашения и обязанности являются факторами ограничения деятельности государства, в котором еще недавно хотели видеть деспота. Признавая неограниченность основным свойством государства, отвлеченному понятию которого желали приписать существенные свойства развенчанного абсолютного короля, и уступая пред фактическим ограничением действий этого теоретического любимца юристов деспота — государства, последние, в лице Еллинека, думали спасти свою идею понятием о самоограничении государством своей власти. Это же самоограничение фигурирует и у наших авторов, задававшихся целью ознакомить с существом самодержавной власти и желавших этим же понятием объяснить внутреннюю ее сторону. Из этих двух взглядов самоограничение единоличной самодержавной власти представляется более конкретным и понятным, нежели самоограничение широкого понятия власти государства и его воли. Но, во всяком случае, оба эти понятия равны, и поскольку государство, по теоретическому представлению, проявляет свою свободную волю в пределах своего самоограниченного круга, постольку, по нашему мнению, самодержавие, как конкретное выражение государства и его воли, проявляет свою волю в тех же пределах. Не признавая за государством абсолютной неограниченности его волеизъявлений и присоединяясь к изложенным выше взглядам Вильсона (с. 171) и Стифена (с. 128) на ограничение понятия закона, мы должны считать, что на волеизъявления как вообще государственной власти, так и ее персонификации — самодержавия, оказывают, прежде всего, влияние указываемые профессором Петражицким нормы императивные, — нормы нравственные, налагающие исключительно одни обязанности. Кроме этих этических норм, такие волеизъявления не могут не подчиняться известному влиянию фактического положения обстоятельств, созданных теми или иными предшествовавшими событиями или международным соглашением. Итак, какое определение можно дать этой независимой, над другими властями стоящей власти, ограниченной лишь в самой себе своим сознанием, основанным на моральном чувстве долга и целесообразности? Самодержавие есть объединение всех стихий властвования в лице одного наследственного русского царя, олицетворяющего собой единую нераздельную Россию, охраняющего все ее исторические национальные традиции и подчиненного в осуществлении своей суверенной власти нормам государственной этики и сознанию целесообразности для народного блага применяемых им мероприятий. Такого рода власть основывается на свободном самостоятельном, как это было видно из предыдущего изложения, главенстве монарха в области законодательства, управления и суда. Это главенство в трех очерченных конституцией властях и дает основание к осуществлению монархом прерогатив самодержавной власти, возвышающейся над остальными видами государственных властей. Соглашаясь с высказанным выше взглядом Вильсона, что Верховная власть, подобно всему живому, точному определению не поддается, и считая, что она, вместе с тем, скорее ясно понимается, чем конституируется, мы должны все-таки сказать, что по своим свойствам власть самодержавная есть власть учредительная, умеряющая, последнего решения и внешнего индивидуального олицетворения государственной воли.

В качестве власти учредительной она является создательницей нынешнего законодательного порядка и действующих основных законов, которыми определяется деятельность нашего государственного организма и которые изданы не как законодательные нормы в установленном законодательном порядке, чего требовал закон

5 июня 1905 года, а как чрезвычайные акты Верховного волеизъявления, вот почему и пересмотр этих основных законов, то есть изменение деятельности какой-либо части государственной власти, как это и указано в статье 8 основных законов, возможно лишь по почину самодержавной власти, которая, сосредоточивая в своих руках власть изменения конституции, является охранительницей основ государственного строя, альфой и омегой каждого параграфа конституции. Определять точно пределы учредительной деятельности власти, отражающей жизнь, едва ли представляется возможным, указаний точных в этом отношении мы в основных законах не найдем. Но в реальной жизни, после издания их, мы видим проявление этого свойства Верховной власти в указанной области. 14 марта 1910 года последовало издание акта, чрезвычайного по своему наименованию, — манифеста об общеимперском законодательстве применительно к Финляндии. Такой акт есть именно акт учредительного характера самодержавной власти, акт, расширяющий сферу деятельности и состав представительных законодательных органов, акт, вносящий известное новое, созданное силой реальных вещей, дополнение, хотя детали соответствующего законопроекта и были выработаны[272] в законодательном порядке, то есть согласно статье 8 основных законов. Такое свойство власти в том же вопросе проглядывало и несколько ранее, в указе 20 мая 1908 года о порядке направления финляндских дел. Понятие учредительного свойства Верховной государственной власти слишком ясно ощущается, чтобы была возможность его игнорировать при общем обзоре государственной власти, и мысль эта находит себе выражение и в стенах органа народного представительства[273].

О действиях умеряющей, или уравновешивающей, власти в ее отношениях к палатам и министрам мы уже говорили в начале настоящей главы, здесь нам приходится лишь отметить проявление в этом отношении власти самодержавной, приводящей в движение государственный механизм, согласно постановлениям основных законов: назначение и увольнение министров и иных должностных лиц (статья 17 основных законов), созыв Государственного Совета и Государственной Думы, продолжительность их заседаний и сроки перерыва и роспуск (статьи 99 и 103), назначение членов Государственного Совета, замена членов Совета по выборам до истечения срока их полномочий (статья 104 основных законов). Сюда следует отнести и пожалование Государем знаков отличий, а также прав состояний (статья 19 основных законов), которая по нашему законодательству соединены с известными преимуществами[274], а косвенно и с политическими правами.

Понятие о власти последнего неизменяемого самостоятельного решения, об олицетворении последнего волевого решения, в котором проявляется единство власти государственной, было высказано еше Гегелем, который признавал такое олицетворение в королевской власти — ftirstliche Gewalt, считая ее третьей властью и именуя другие власти законодательной и правительственной[275].

Такое свободное последнее решение составляет, несомненно, исключительное свойство самодержавной власти не только в том смысле, что это есть власть последнего решения в областях законодательства и управления, об этом своевременно было говорено, но и в том, что есть власть, к которой прибегают в последние крайние моменты. С этой точки зрения определить деятельность власти самодержавной невозможно — применение ее есть вопрос факта, когда эта власть, как высказался П. А. Столыпин, «призвана в минуты потрясений и опасности для государства к спасению России и обращению ее на путь порядка и исторической правды». Такого рода проявление власти самодержавной, осуществляемой самостоятельно, вне западного понятия об ответственности министра за акты монарха, в нравственном сознании необходимости принятого решения — является актом высшей власти; «Не мне, конечно, — сказал П. А. Столыпин по поводу применения этой власти, — защищать право Государя спасать в минуты опасности вверенную ему Богом державу». Осуществление этой власти не может иметь, очевидно, повседневного применения. Был бы ошибочен взгляд считать ее применимой ко всем деталям законодательных велений. Она применяется в затруднительные, исключительные моменты истории, когда нормы права бессильны пред потоком жизненных явлений, и нужно считаться с тем, что в государстве есть такая простая, несложная, единовольная власть, которая может одним твердым своим решением поднять государство в тяжелые моменты, сплотить его элементом государственного единства, власть, которою в древние времена римский народ в минуты внешних и внутренних замешательств бесконтрольно облекал своих диктаторов. Посмотрим,-например, на акт этого рода — 3 июня 1907 года о роспуске Государственной Думы II созыва и об издании нового избирательного закона; его стараются определить с точки зрения теории как акт неправомерный; действительно, порядок его издания не соответствовал общим порядкам, сам манифест это признавал. Если юридически такой взгляд и последователен, то юридически же не было способов иного разрешения вопроса, и тут применение власти самодержавной не есть осуществление стереотипных норм закона, ее действия и ее сила и заключаются именно в том, что она действовала тогда, когда нормы закона оказались бессильны и попадали в circulus vitiosus. Между тем, кто имеет власть отказать в применении акта 3 июня 1907 года? Единственно Государственная Дума может указать на незакономерность издания нового избирательного закона, но ведь сама Государственная Дума, обладающая правом запросов, созвана по закону 3 июня; указав на незакономерность издания этого закона, она впала бы в логическое противоречие и, объявив незаконным собрание этой Думы, показала бы лишь незаконность этого запроса незаконным учреждением[276].

Такое положение вопроса показывает лишь, что только единой самодержавной власти принадлежит полнота власти в затруднительные моменты жизни страны. Если акт 3 июня оказался таким, решение которого и отмена стояли вне сферы нормального порядка, и если tacito concensu он вошел в жизнь и стал правотворящим элементом, то этот факт один, заключая в своем признании основания для выяснения существования особого вида власти, служит ярким примером действия самодержавной власти в исключительные моменты. В этом заключается та сила факта, которая может служить известным основанием для создания правоотношений. И. Палиенко говорит по этому поводу (названное сочинение. С. 76): «В сфере государственного права, в которой политическое соотношение сил столь часто является решителем правовых вопросов, факты более часто и ярко, чем в какой-либо другой области, проявляют свою нормативную силу... Политическое значение акта 3 июня 1907 года, конечно, огромно, но юридически его значение исчерпывается лишь вошедшим в жизнь изменением избирательного порядка».

Что касается до самодержавной власти, как внешнего индивидуального олицетворения государственной воли, как выразителя ее желания, то здесь первое место займет то неограниченное распоряжение жизнью и благосостоянием подданных, а равно и государственной территорией, которое соединено с правом войны и заключения мира (статья 13 основных законов). Государь Император объявляет войну, если признает это необходимым для безопасности, защиты или чести государства. В этих случаях монарх руководствуется началами обшей морали и целесообразности, весьма естественно прибегая к военным действиям лишь как к крайней организованной мере зашиты государственных интересов. Если мы взглянем на эволюцию войн, то мы увидим, что войны ради личных целей прежних веков совершенно исчезли и заменились войнами из-за интересов государственных и более всего экономических, и в этих случаях монарх может явиться наилучшим судьей в направлении исторических событий. В заключении же мира русский монарх является неограниченным хозяином государственной территории, так как нашим законам не известен принцип, упоминаемый, например, в статье 3 бельгийской конституции, что изменение границ государства может иметь место с согласия законодательных палат. Наряду с этим правом войны и мира — этой высшей формой международных отношений, самодержавная власть олицетворяет государство и в обыкновенных внешних сношениях с другими державами — в заключении договоров, соглашений конвенций и прочее. И в этой сфере единая независимая самодержавная власть действует едино, а не как часть дуалистического суверенитета, что мы можем видеть в целом ряде конституций, по которым международные договоры должны быть представлены в законодательные палаты, то есть, говоря иначе, получить одобрение со стороны обеих частей государственного суверена: короля и палат (см., например, статьи 11 и 2 германской, статья 32 греческой, 18 датской, 6 итальянской, 22 испанской, 59 нидерландской, 48 прусской, 52 сербской и 93 румынской). Вот почему нашей конституции неизвестно положение о рассмотрении международных договоров в палатах[277] и какое-либо их влияние на направление международной политики, которою руководит сам монарх непосредственно (статьи 12 и 13 основных законов). Вот почему, когда министр иностранных дел выступал пред Государственной Думой с изложением вопросов о положении интересовавших общество политических дел, то он это делал с соизволения Государя Императора[278].

Помимо указанного, в качестве высшей государственной власти власть самодержавная имеет еще в некоторых случаях определенный круг своего применения, излагая свои веления непосредственно. Назвать вообще все эти акты актами Верховного управления нельзя, с одной стороны, потому, что в некоторых вопросах прямо указывается, что тут действует власть самодержавная, а с другой, издание их совершается помимо указанных нами выше органов Верховного управления. Здесь следует упомянуть прежде всего о непосредственном волеизъявлении Государя Императора, как главы, по отношению к Императорскому Дому. Статья 220 основных законов прямо говорит, что каждый член Императорского Дома обязуется к лицу Царствующего, яко к главе Дома и Самодержцу, совершенным почтением, повиновением, послушанием и подданством. В этой области соответствующие статьи основных законов,составляющие раздел II т. I, ч. I свода законов — учреждение об Императорской Фамилии — могут быть изменяемы только лично Государем Императором (статья 125 основных законов)[279].

Как неограниченный глава Императорской Семьи, он непосредственно распоряжается как лично ему принадлежащими иму- гцествами, так и удельными (статья 20 основных законов). Вместе с тем министерство Императорского Двора изъято из общего состава министерств (учреждения Совета министров статьи 16, 17) и подчинено вместе со всеми своими учреждениями и установлениями непосредственно Государю императору (статья 21 основных законов). Кредиты на расходы министерства Двора и его учреждений вносятся в бюджет в размере 16 359 595 рублей, согласно ассигнованию 1906 года, и не подлежат обсуждению или сокращению в законодательном порядке, равно не подлежат этому такие изменения кредитов, которые обусловливаются постановлениями учреждения об Императорской Фамилии, соответственно происшедшим в ней переменам (статья 115 основных законов).

Кроме отношений к Императорскому Дому и Двору, основные законы говорят об отношении самодержавной власти к управлению церковному. Статья 35 основных законов говорит: в управлении церковном самодержавная власть действует посредством Святейшего Правительствующего Синода, ею учрежденного. Положение об управлении церковном основывается у нас на регламенте духовной коллегии 25 января 1721 года[280] и уставе духовных консисторий. В этом регламенте и было впервые обосновано положение об единой самодержавной власти, долженствовавшее уничтожить разлад между властью духовной и светской (пункт 7 регламента), повиноваться которой следует не только за страх, но и за совесть. Акт этот несколько напоминает закон английской королевы Елизаветы (Act of Supremacy) о главенстве короля в церковных делах и над духовными лицами в Англии, но там есть церковные соборы, представляющие свои дела в парламент; у нас этого нет, и власть императорская не является лишь главенствующей, но и действующей, как говорит вышеприведенная статья 65. Е. Н. Тем- никовский следующим образом определяет положение русского Императора в Русской Православной Церкви:

1) Император есть носитель и орган высшей власти в Русской Православной Церкви: его церковная власть есть часть или, вернее, одно из направлений высшей государственной власти, непро- нзводной по происхождению и самостоятельной по осуществлению; чисто церковной власти русские основные законы не знают.

2) Высшая власть в церкви осуществляется Императором непосредственно в законодательстве и в актах Верховного управления. Такого рода акты законодательные и в порядке Верховного управления суть акты государственной власти. Нет церковного закона, который не мог бы быть законом государственным, равным образом, акты Верховного управления в церковной области не могут быть рассматриваемы иначе, как акты государственного управления.

3) Святейший Правительствующий Синод есть орган Государя Императора (вторичный). Он представляет не что иное, как государственное установление, учрежденное Верховной государственной властью, находится от нее в такой же зависимости, как и другие государственные установления, если иметь в виду родовой признак этой зависимости, и осуществляет от имени Государя церковное управление, как одну из отраслей государственного управления.

4) Сохраняя черты канонического устройства и управления, Русская Православная Церковь с формально юридической точки зрения есть часть государственного строя, ведомство[281].

Такое положение церковного управления, по мнению Палиен- ко, существовало до издания настоящих основных законов, ныне же церковное законодательство должно идти общезаконодательным порядком, а Государю Императору в этой области принадлежат права управления. На этом вопросе мы должны несколько остановиться. Прежде всего, что такое церковное законодательство? Это специальные постановления, касающиеся исключительно церкви. Статья 64 основных законов объявляет Государя Императора защитником и хранителем догматов веры, в каком смысле он и есть глава Церкви, имея этим задачу сохранения целости и чистоты догматов православной религии. У нас Церковь не находится в таком положении, как в Англии, где король признан главой Церкви, но где само учение и обряды санкционированы законодательным статутом, и где всякое изменение церковного канона должно пройти установленные законодательные стадии[282], помимо своих специальных церковных. Таким образом, там церковный закон будет закон государственный. А ведь какие иные нормы общеобязательных велений, кроме чисто канонического характера, могут быть изданы церковной властью? Но наши основные законы не говорят о том, что у нас, подобно Англии, изменение канонических правил есть закон государственный; наоборот, статья 64 указывает именно на неизменяемость догматов нашей религии. Вот почему вся церковная власть вообще в своих проявлениях есть исключительно власть управления; как таковая, в своих государственных отношениях она нормируется статьей 65, и все высказанные в четырех указанных выше Темниковским пунктах положения следует считать объясняющими нынешнее положение церковного управления. А под высказанным выше церковным законодательством, подчиненным общезаконодательному порядку. следует понимать скорее общегосударственные светские законы. имеющие известное отношение к Церкви. Правда, власть церковная не может быть совершенно обособленной от жизни, некоторые вопросы могут затронуть и общегосударственные дела. В таких случаях Синод имеет своего заместителя в лице обер-прокурора. о положении которого мы уже говорили выше, направляющего свое дело в соответствующее высшее государственное учреждение. Обер-прокурор, как мы видели, не рассматривался прежними законами, весьма мало о нем упоминавшими (учреждения Комитета министров. Статья 74), как министр, нынешние законы совсем не говорят об этом. Но фактическое положение вещей заставляет видеть в нем связующее звено между общегосударственной и церковной властью, в качестве такового он, несомненно, есть глава известного рода дел, а потому, если бы дела этого рода потребовали направления их в порядке государственного законодательства, то он, подчиняясь в сем отношении действию статьи 162 учреждения министерства, должен испросить разрешение монарха на возбуждение этого дела. Таким образом, в обер-прокуроре совмещаются две стороны: в области чисто церковных дел он есть представитель самодержавной власти, ее докладчик и советник. в области дел общегосударственных он есть представитель интересов церкви и руководитель дел общегосударственных, которые касаются церковного управления. Вот, в кратких словах, положение церковного управления.

Изложив общие черты независимого действия власти Верховной, мы должны указать и на формы ее волеизъявления. Из общих

постановлений наших законов мы можем вывести, чю таковых форм имеется две: указы и повеления, непосредственно Государем Императором издаваемые, и манифесты; сюда же можно отнести и грамоты. Понятие первых, как мы в свое время видели, в статье 24 основных законов отделяется от понятия указов и повелений Верховного управления. Указы такого рода не особенно, конечно, многочисленны, и их можно легко отличить от указов в порядке Верховного управления[283].

Грамоты постольку сюда относятся, поскольку ими выражается известная воля или учредительные основания. В этом отношении интересное значение имеют грамоты казачьим войскам[284].

Что касается до манифеста, то мы ранее говорили об его положении среди других государственных актов. В настоящее время, когда понятие манифеста не отнесено к формам изъявления законодательных велений, он издается, по-прежнему, в экстраординарных случаях, например, об объявлении войны, как акт непосредственного волеизъявления монарха или оповещения им подданных. Манифесты всегда знаменовали собой исторические моменты; таковы, например, манифесты о вольности дворянства 1762 года, об освобождении крестьян 1861 года, 17 октября 1905 года и другие. Из событий новейшего времени мы можем указать на манифест 3 июня 1907 года, объявлявший о роспуске Думы и о создании нового избирательного закона, манифест 14 марта 1910 года о применении общеимперского законодательства к Финляндии. Если оба эти примера представляют экстраординарные случаи, непредусмотренные законами, то последние иногда прямо указывают случаи их издания: ими объявляются о восшествии на престол нового Императора (статья 54 основных законов), о событиях в жизни Императорского Дома (статья 187 основных законов)[285]; о призыве ратников второго разряда (статья 328 устава воинской повинности); о созвании войскового ополчения (статья 441 устава воинской повинности).

<< | >>
Источник: Н. А. Захаров. Система русской государственной власти. — М.: Москва 2002. — 400 с (Пути русского имперского сознания).. 2002

Еще по теме Рассмотрев те три государственные власти, которые, по мнению правоверных юристов, составляют основу государственной жизни, мы не можем не указать снова на то, что последняя всегда должна носить на себе индивидуальный характер.:

  1. ♥ Что делать, когда приходится платить за те медуслуги, которые должны оказываться в государственном учреждении бесплатно? (ИринаJ
  2. 4.2. Государственная власть как разновидность социальной власти. Понятие и структура государственной власти. Достоинства и недостатки государственной власти
  3. Для какого вида государственного (политического) режима характерны следующие признаки: безраздельное господство исполнительной власти; существование парламента, выполняющего совещательные функции при главе государства; персонифицированный характер государственной власти?
  4. За типологию государственности, в основе которой лежала бы зависимость государственности от уровня экономического развития общества выступал:
  5. Изложив основные моменты истории нашего строя, учения о нем, мы должны обратиться к ближайшему рассмотрению современного положения государственной власти и действия ее в том виде, в котором она представляется согласно существующим основным законам.
  6. Ленин приводит основные признаки указанного типа государственной власти:
  7. Ордонанс, объявляющий, какие именно преступления, в нем указанные, а не иные, должны признаваться государственной изменой в пределах Англии, Шотландии и Ирландии и владений, им принадлежащих, от 19 января 1654 г.
  8. ВОПРОС: Полагаете ли вы возможной вариативность абсолютной политической власти? Если да, то мы можем сказать, что абсолютная власть Запада и абсолютная власть исламского общества - разные?
  9. Рассмотрим, что представляет из себя медитация и какой психологической составляющей она обладает.
  10. Жилые помещения из государственного жилищного фонда предоставляются тем категориям граждан, которые указаны в федеральном законе или законе субъекта Российской Федерации
  11. Носителями сведений, составляющих государственную тайну, являются материальные объекты, в том числе физические поля, в которых сведения
  12. Когда, по мнению историков, на Земле впервые возникла государственность (если исходить из широко принятой точки зрения, что впервые она возникла в Египте)?
  13. Приступая к рассмотрению каждой отдельной части нашей государственной власти, мы скажем, прежде всего, несколько слов о судебной власти, вопрос о которой достаточно ясен и не может давать оснований к особым толкованиям.
  14. §3. Экономическая, социальная и нравственно-идеологическая основы государственной власти
  15. Понятие и признаки государственной власти и государства. Структура государственной власти
  16. Прежде всего мы должны определить и анализировать вкратце могущественный, всего чаще бессознательный, всегда немного загадочный фактор, которым мы объясняем общественные явления, – подражание.
  17. Разбиение темы "Что значить знать?" на три узловые составляющие: обучение-понимание-сознание - представляется фундаментальным.
  18. ♥ Какая медицинская помощь должна быть бесплатной, а какая может быть платной? Что делать, если предлагают заплатить за услугу, которая должна быть бесплатной? (Инга)
  19. Юродство, как сектантство, носит характер избранности, поскольку только почувствовавший в себе божественную силу человек способен на подобный образ жизни.