<<
>>

IV. ДОГОВОРЫ

Как и в условиях промышленного капитализма, цивилистическая док­трина империализма при разработке учения об обязательствах сосредоточи­вается прежде всего и главным образом на обязательных правоотношениях, возникающих из договора, который по выражению американского юриста Бермана, и ныне выступает как «центральная и доминирующая идея»[206] .

До­говору отводится также решающая роль в формировании относящихся к обязательствам общетеоретических положений. Только этим и можно объ­яснить почти не встречающую критики трактовку обязательственного права в целом как права экономического оборота, несмотря на то, что, помимо договоров, в его состав входят и деликтные, и кондикционные обязательст­ва. Что же касается выводов о функциях, которые выполняются обязатель­ством, построенным по договорной модели, то нельзя не выделить две су­щественно отличающихся друг от друга тенденции.

Одна из них основывается на той посылке, что экономический обо­рот есть средоточие взаимно сталкивающихся противоположных интере­сов, и если эти столкновения каким-то образом сглаживаются, то лишь благодаря применяемому к их опосредствованию обязательствоенно-пра- вовому методу.

Такой была в конце 20-х - начале 30-х годов точка зрения Гека, отмечавшего, что следствием действия обязательства является «раз­граничение интересов» его участников[207], Козака, который заявлял, что субъекты обязательства выступают в нем «с односторонними, резко про­тивопоставленными интересами»[208] или Коена, для которого «существенная проблема законодательства о договоре есть проблема распределения рис­ка», а «уверенность в исполнимости того, о чем стороны условились, име­ет подчиненное значение»[209]. Не столь часто и притом обычно в сочетании с иными, противостоящими им оценками аналогичные взгляды встреча­ются и в более поздних публикациях.
Так, уже упоминавшийся американ­ский правовед Берман, хотя и повторял вслед за известным американским судьей Холмсом, что «высокий уровень организации современной эконо­мической жизни ... в значительной мере освободил договор от чисто ин­дивидуалистических свойств», в гораздо большей степени склоняется к выводу, что «именно во избежание споров и прибегают к договорам»[210], что договор не просто соглашение, но одновременно также размежевание интересов представленных в нем сторон.

Однако уже в начале 20-х годов появляется, а затем приобретает все более широкое распространение иная оценка обязательственного права, в такой же мере толкуемого с использованием категории «социализации», как и буржуазное право собственности. Свое развернутое выражение эта оценка первоначально получает в относящейся к 1921 г. книге Гедемана «Обязательственное право гражданского уложения».

Гедеман начинает с констатации того достаточно известного факта, что если в пандектной системе гражданского законодательства вещное пра­во предшествует обязательственному, то в Германском гражданском уло­жении, наоборот, вслед за Общей частью помещено обязательственное пра­во, и лишь после него располагается право вещное. Это, по мнению не только Гедемана, но и многих других задолго до него выступавших в Гер­мании авторов, соответствует реальному генезису разнообразных правовых явлений, поскольку якобы не обязательства производны от права собствен­ности, а само право собственности обязано своим возникновением обяза­тельственному праву. Излишне подчеркивать, что подлинные источники образования капиталистической собственности подменяются здесь кон­кретными юридическими способами ее приобретения, и таким путем фак­тически происходящие экономические процессы преподносятся в виде, су­щественно преобразованном опосредствующими их юридическими форма­ми. Но если в этом случае Гедеман лишь повторяет своих предшественни­ков, то попытки преломить буржуазное обязательственное право через призму «социализации» знаменуют истоки открываемого им нового направ­ления в обязательственно-правовой доктрине капиталистического общества.

Автор обращается сперва к «ходячим» в буржуазной юридической литературе постулатам, вроде того, что «любое право существует ради человека», а потому «обязательственное право также должно служить це­лям человека»[211]. Но, продолжает он, в отличие от индивида, который «при этом видит преимущественно лишь для него полезные цели, то, чего он сам хочет достичь при помощи данных обязательственных отношений», правопорядок «стоит над сторонами уже в каждой отдельной сделке» и «должен считаться не с единичной сделкой, а с их миллионами...»[212]. Для того же, чтобы подняться выше единичного и стать на уровень общего, необходимо постоянно держать в поле своего зрения ту общественную сферу, к которой обязательства тяготеют.

Подобно другим буржуазным юристам, Гедеман отождествляет эту сферу с экономическим оборотом, ссылаясь в качестве доказательства на зависимость от его роста дальнейшего расширения круга обязательственно­правовых институтов: «Как только оборот принимает новые формы, так сразу же рождаются новые типы обязательств»[213] . Вместе с тем экономиче­скому обороту приписываются свойства, в силу которых он не разобщает, а наоборот, связывает людей друг с другом, и потому опирающееся на него обязательственное право должно ориентироваться на «значимость людей как существ социальных» в их «связи с оборотом и с другими людьми»[214].

Несмотря, однако, на социальную насыщенность экономического оборота, каждый его участник, по признанию Гедемана, преследует сугу­бо эгоистические цели. В связи с этим он ставит вопрос: «Должно ли обя­зательственное право здесь (т. е. в экономическом обороте. - О. И.) пре­доставить вещи своему собственному движению или осуществлять регу­лятивное вмешательство и тем самым внести в деловой оборот более вы­сокую нравственную ноту?» И отвечает: «Решение должно быть безус­ловно принято в последнем смысле. Можно лишь спорить о степени вме- шательства»[215].

Но чем значительнее эта степень, тем интенсивнее будет протекать процесс социализации обязательственно-правовых институтов.

Осязаемые признаки такого процесса, будто бы начавшегося уже ко времени издания его книги, Гедеман стремился выявить как в законода­тельстве, так и в судебной практике по гражданским и торговым делам. Законодательное его восприятие автор выводил из правила Германского гражданского уложения, запрещающего совершать действия, противные «добрым нравам». Отсюда, например, открытая перед судом возможность сокращать размеры установленных договором штрафов, в том числе и с учетом фактического положения должника, или исключать такое испол­нение обязательства, которое лишило бы должника необходимого прожи­точного минимума. Тот же процесс в чисто практическом аспекте про­явился, по утверждению Гедемана, в возрожденом использовании оговор­ки о неизменных обстоятельствах (clausula rebus sic stantibus), когда под влиянием войны, резкого удорожания и усиления дефицитности многих изделий суды освобождали должника от договорного обязательства, счи­тая, что оно было в свое время установлено в расчете на обычную (нор­мальную) экономическую конъюнктуру[216].

Сказанное должно подготовить читателя к выводу, что по степени «социализации» обязательственное право не уступает ни праву собствен­ности, ни стоящему особенно близко к разнообразным общественным процессам семейному праву. Рассматриваемое же в сугубо юридическом плане, оно характеризуется тем, что направлено на «установление связи лица с лицом (и этим отличается от вещного права) и притом на почве равенства правомочий (и этим отличается от семейного права)»[217].

В таком или примерно таком же духе, как сам Гедеман, концепцию социализации буржуазного обязательственного права пропагандирует и современная цивилистика капиталистических стран. Так, имея в виду обя­зательственное и, прежде всего, договорное право, западногерманский юрист Ларенц в книге, опубликованной в 1968 г., говорит, что как раз «здесь на передний план выступают социальные задачи частного права; установить условия и дать правила, которые содействуют здоровому уравновешению общественных сил и групповых интересов, а также учи­тывают потребности, испытываемые слабейшим в социальном отноше- нии»[218].

Хотя Ларенц ссылается также на интересы, но, в отличие от сто­ронников теории интереса в применении к обязательственному праву, он призывает не к их размежеванию, а «уравновешению» в провозглашенном им «социальном» плане, выступая следовательно, как глашатай не какой- либо иной, а именно концепции «социализации» обязательственно-пра­вовых отношений. Эта концепция и занимает теперь ведущее место в уче­ниях об обязательстве, распространяемых буржуазными правоведами.

Она не препятствует, однако, откровенному признанию со стороны многочисленных практических деятелей выполняемой договором роли орудия подчинения рынка с одновременным вытеснением конкурирую­щих производителей[219]. Этому способствует, прежде всего, самая структура договорных отношений, широко применяемая в капиталистических госу­дарствах. Например, при распространенной в США системе государст­венных заказов в качестве основных их исполнителей - контрагентов го­сударства выступают монополии, привлечение которыми как соисполни­телей других, в частности, мелких предприятий зависит от тех же моно­полий, по собственному произволу определяющих конкретные условия такого привлечения[220]. Этому способствует, далее, особое экономическое положение, которое монополия занимает в переговорах по поводу любой сделки. При том соотношении сил, какое фактически складывается между нею и ее клиентурой, двусторонняя сделка по сути своей становится воле­изъявлением, исходящим от одной стороны и неустранимым для другой[221]. Этому способствует также система ответственности за неисполнение за­ключенного договора. Так, согласно толкованию Эрскин-Хилла, приня­тый в Англии в 1941 г. Liabilities act позволяет при неспособности долж­ника к погашению долга заключить с кредитором через посредство спе­циального должностного лица (adjustment officer) соглашение о замене денежного долга выплатой ренты и таким способом, взамен единократно исполняемого обязательства, установить длительную, если не постоянную зависимость должника от кредитора[222].

Вместе с тем категория «социализации» оказалась настолько неоп­ределенной и безликой, что не исключает подведения под нее самых разнообразных модификаций, претерпеваемых обязательственным пра­вом в капиталистических государствах. Как своеобразное всеспаситель­ное средство она привлекается также к освещению такого наиболее зна­чительного перелома в рассматриваемой области, каким явился отказ буржуазного законодательства и практики от начала договорной свобо­ды.

Этот отказ, наметившийся уже накануне первой мировой войны, с особой силой проявился в военные и послевоенные годы, а затем во время второй мировой войны и непосредственно примыкавшего к ее окончанию периода, когда вводился нормированный отпуск продовольствия, а по­ставки и подряды, предназначенные для военных целей, осуществлялись в порядке принудительного государственного занаряживания. Но дело не только в связанных с войной чрезвычайных обстоятельствах, а в том, главным образом, что самая природа капиталистических монополий несо­вместима со свободно заключаемыми договорами даже в сугубо фор­мальном истолковании соответствующего понятия. Утвердив свое эконо­мическое господство, монополии принимают меры к тому, чтобы допол­нить его господством юридическим, вырабатывая не подлежащие измене­нию по требованию другой стороны как общие условия для всех совер­шаемых ими сделок (clauses generales, allgemeine Geschattsbedingungen), так и условия, относящиеся к конкретным договорным типам - постав­кам, перевозкам, кредитным и страховым сделкам и т. п. Наряду с одно­сторонними действиями отдельных монополий тем же целям зачастую служат заключаемые ими коллективные соглашения об условиях, на кото­рых будет осуществляться продажа продукции определенной группе по­купателей, покупка продукции у определенной группы поставщиков, вы­пуск продукции определенной группой производителей и т. п.[223]

Случаи, когда контрагенту предписывается заключение договора, не­мецкий юрист Ниппердей именовал Kontrahierungszwang (понуждение к договору), а заключенный таким путем договор был им назван dictirter Vertrag (продиктованный договор)[224]. При этом имелось в виду не всякое, а лишь такое принудительное заключение договора, которое вызывается «чуждым воле контрагентов принуждением» (willensfremder Zwang). Тем самым не становился, например, продиктованным окончательный дого­вор, признанный по суду состоявшимся в порядке принудительного ис­полнения предварительного договора. Но к разряду продиктованных до­говоров Ниппердей относил в одинаковой мере и предписанные государ­ством военные поставки, и подлежащие по требованию обслуживаемых клиентов обязательному осуществлению грузовые и иные перевозки, поч­товые пересылки и т. п. В результате исчезало какое бы то ни было разли­чие между заключением договора независимо от воли одного из контр­агентов и так называемой публичной офертой, служащей в первую оче­редь заинтересованности оферента в максимальном расширении своей клиентуры, хотя и устраняющей отказ от заключения договора с любым лицом, изъявляющим желание его заключить.

В то же время за пределами терминологии, которую ввел Ниппердей, оставались договоры, заключаемые по воле обеих сторон, но на условиях, выработанных одной из них и не подлежащих согласованию с другой. Они впоследствии также получили свое наименование, но уже со стороны французского юриста Салейлля, назвавшего их contrats d'adhesion (дого­воры присоединения)[225]. Условия таких договоров фиксируются на исхо­дящем от монополии формуляре, который либо только вручается другой стороне (например, выдается поклажедателю при складском хранении), либо также заполняется ею (например, страхователем при заключении договора страхования) с возможностью известной конкретизации лишь в установленных заранее пределах. Поскольку включенные в формуляр ус­ловия практически обязательны для обслуживаемой клиентуры, они полу­чили наименование формулярного права. Утвердившись в экономической жизни, формулярное право и создало почву для практического использо­вания договоров присоединения с самым широким размахом.

Небезынтересно, однако, что сперва продиктованные договоры, а за­тем с еще большей активностью договоры присоединения объявляются буржуазной цивилистикой знамением той самой «социализации» обязатель­ственного права, неизбежность которой предсказывал еще Гедеман. Дело, оказывается, не в особых потребностях империалистических государств и не в специфических интересах крупных монополий, а в преобразовании самой личности под воздействием вновь появившихся социальных факто­ров. Эти факторы, по утверждению американских юристов Кесслера и Шарпа, приводят к тому, что «отдельный член общества постоянно втягива­ется в договорные обязательства, содержание которых предусматривается действующим положением, публичной властью или совокупностью актов... Он не может пользоваться преимуществом простой конкуренции цен при покупке мелких стандартизированных предметов повседневного потребле­ния, если их цена установлена соглашением между производителями и сфе­рой распределения... Если он бизнесмен, то должен не допускать нарушения антитрестового законодательства»[226] и т. п. Перечисленные и аналогичные другие явления экономической жизни вынуждают современную буржуаз­ную цивилистику к прямому отказу от былой трактовки договора как опи­рающегося на принцип свободы воли индивидуального акта, основанного на автономии сторон и служащего важнейшим инструментом установления правовых связей между ними. Но этот отказ в разнообразных правовых концепциях находит далеко не одинаковое объяснение.

Одни говорят, что индивидуалистическое понимание договора, гар­монировавшее с экономическими условиями начала XIX в., противоречит новой организации общества. В постепенном преодолении такого пони­мания как законодательством, так и практикой ими усматривается «один из аспектов социализации гражданского права»[227], которое обязано счи­таться с тем, что «вследствие постоянно прогрессирующего технического развития осуществляется... переход от индивидуального изготовления к массовому производству материальных благ, имеющих для хозяйственной жизни определяющее значение»[228]. Здесь, следовательно, «индивидуали­стический договор» обрекается на полное вытеснение договором, прони­занным духом «коллективизма».

Другие, не исключая и в будущем применения в известных пределах договоров обычного типа, одновременно отмечают, что ныне, когда дос­тигнутый высокий уровень производства не может довольствоваться ак­тивностью отдельных лиц и требует усилий многих людей или даже всего общества, ключевые позиции начинают занимать государственные кон­тракты, а также «коллективные», «предписанные», «направляемые» и т. п. договоры[229]. Хотя применительно к этим, захватившим господствующее положение, договорам вопрос о воле прямо не ставится, но защищаемая в связи с ними подспудная идея более или менее ясна: не индивидуальный, а коллективный волевой акт государства или монополии - вот что лежит теперь в основе формирования договорных обязательств.

Третьи вовсе отвергают волевую теорию договора, либо ограничивают ее действие такими рамками, которые по сути дела не оставляют сторонам хотя бы сколько-нибудь ощутимой свободы усмотрения. С их точки зрения, воля сторон если и играет какую-нибудь роль, то лишь в решении вопроса о том, нужно ли заключать договор, но не для разработки конкретных дого­ворных условий[230]. Под воздействием этого факта меняется также отношение к диспозитивным нормам гражданского и торгового законодательства. Как отмечают многие из современных буржуазных юристов, раньше диспози­тивные нормы обеспечивали контрагентам возможность выбора любых угодных им условий. Теперь же конкретный выбор осуществим только в пределах строго стандартизированных пунктов, которые благодаря диспо­зитивным нормам и получают законодательное санкционирование как при­нимаемые обеими сторонами в момент заключения договора[231].

Но если в перечисленных случаях дело ограничивается лишь попыт­ками, оставаясь в рамках договорных категорий, обновить с учетом изме­нившихся условий их доктринальное обоснование, то наряду с этим полу­чили определенное хождение и откровенно антидоговорные концепции, идущие по пути либо полного отрицания договора там, где его хотели бы гальванизировать сторонники «социализации», либо по крайней мере от­каза ему в ведущей роли там, где он с давних пор занимал главенствую­щее место.

Прямое отрицание договора как своеобразная непосредственная реак­ция на теорию Kontrahierungszwang'a относится к сравнительно отдаленно­му прошлому и получило изначальное воплощение в опубликованной в 1924 г. работе Тура «Общая часть швейцарского обязательственного права». В основу своих рассуждений автор кладет не любые, а лишь те принуди­тельно совершаемые юридические акты, которыми оформляются отноше­ния клиентуры с предприятиями транспорта, связи и иных видов массового обслуживания. Тур утверждает, что ни о каком Kontrahierungszwang'e в этих и других подобных случаях не может быть речи, поскольку здесь вообще нет договора. Обязанность перевезти груз и пассажира, доставить почтовое отправление и т. п., лежащая на указанных предприятиях, выводится им из закона, а не из публичной оферты, исходящей от этих предприятий. Соот­ветственно обращение к ним клиента за оказанием определенной услуги есть не принятие оферты и не первоначальная оферта, сама нуждающаяся в принятии, а одностороннее действие данного лица, управомоченного, как и любое другое лицо, привести в действие механизм обязанности, которая возложена по закону на избранного им исполнителя1 .

Однако в чисто догматическом плане замена единого договора сово­купным функционированием закона и основанного на нем односторонне­го действия страдала тем отмеченным в самой буржуазной литературе недостатком, что ставила закон в такое же положение юридического фак­та, как и одностороннее действие, оставляя за пределами своего внимания иные юридические факты, которые находятся на стороне оказывающего услуги предприятия и обусловливают возникновение его «законной» обя­занности по оказанию таких услуг. Еще более весомы сопряженные с той же концепцией общие опасения относительно судьбы буржуазного дого­вора, если, с одной стороны, он является одним из краеугольных камней частноправовой системы капиталистических государств, а с другой, - ут­рачивает всякий смысл в сферах неотделимого от монополистической ста­дии развития капитализма массового производства и сбыта. Все это и сыграло решающую роль в настойчивом противопоставлении отрицанию договора всемерной его защиты, иногда в высшей степени искусственной, вроде ссылки на имеющуюся у понуждаемого к договору субъекта воз­можность не заключить его ценой установленных законом санкций, а ино­гда не лишенной известной доказательности, вроде апелляции к тому, что уже в момент образования соответствующих предприятий их учредители по собственной воле соглашаются обслуживать свою клиентуру при по­мощи не подлежащей отозванию публичной оферты[232].

Помимо отрицания договорного характера правоотношений, возни­кающих в результате Kontrahierungszwang'a, встречаются также высказы­вания о порождаемом современными экономическими условиями новом соотношении между договорными и недоговорными основаниями обяза­тельств. Эти высказывания, впервые появившиеся на страницах книги Салейлля еще в начале 20-х годов[233], время от времени воспроизводятся вновь как в западноевропейской, так и в американской цивилистической литературе. Однако их эмпирическую основу составляют уже не столько юридические акты, применяемые в сферах массового обслуживания, сколько широко распространенные в буржуазном экономическом обороте ценные бумаги на предъявителя (чеки, бонды, коносаменты, в странах англо-американской системы - векселя и т. п.).

Относительно правовой природы предъявительских ценных бумаг как юридического факта буржуазные коммерсиалисты выдвигали три тео­рии: креационную, согласно которой ценная бумага на предъявителя по­рождает обязательство для выписавшего ее субъекта уже в момент со­ставления; эмиссионную, требующую не только составления такой бума­ги, но и выдачи ее первому держателю; договорную, исходящую из того, что выдаче ценной бумаги противостоит ее принятие, и, таким образом, возникающее вследствие этого обязательство имеет своим основанием соглашение сторон.

Но креационная теория лишена практического смысла, так как может быть оправдана только в случаях похищения выписанной ценной бумаги и продажи ее добросовестному приобретателю, а договорная теория не встретила широкой поддержки из-за неспособности четко разграничить договор и требующую восприятия другой стороной одностороннюю сдел­ку. В результате господствующей становится эмиссионная, т. е. односто­роннесделочная теория. В то же время, согласно ранее освещенным взглядам, и в сферах массового обслуживания односторонняя сделка вы­теснила договор. Все это и послужило почвой для вывода, что отныне общим основанием возникновения обязательств, параллельно с договором и во всяком случае не в меньшей мере, чем договор, становится односто­ронняя сделка.

Но такой вывод страдает рядом погрешностей. Он не учитывает, прежде всего, что расчетные (чеки), кредитные (векселя) или удостовери­тельно-распорядительные (коносаменты) ценные бумаги применяются лишь как дополнительное средство в других правоотношениях (например, в обычной или заморской продаже), несомненно носящих договорный характер. Уже по одной только этой причине нельзя говорить о вытесне­нии договоров односторонними сделками, какие бы взгляды на природу предъявительских ценных бумаг ни защищались. Затем, когда дело каса­ется таких бумаг, как акции, экономическое значение которых сравни­тельно с другими ценными бумагами все более возрастает, то, будучи объектом собственности, они реализуются в порядке купли-продажи, а не посредством односторонних сделок. Это относится в равной мере как к их первоначальному размещению, так и к последующей реализации, а зна­чит, на ценные бумаги данного, наиболее существенного, вида концепция односторонних сделок вовсе не может быть распространена. Наконец, договор буржуазного права, будучи орудием добровольно-эквивалентного обмена по внешней видимости, практически всегда являлся средством подчинения слабого участника экономических отношений сильнейшей стороне и в таком своем качестве строился как волевой диктат, исходя­щий от одного и обращенный к другому контрагенту. Продиктованные договоры и договоры присоединения лишь усилили это качество, но не создали его. И какие бы преобразования в акте «свободной воли» такие договоры ни вызвали, они остаются все же договорами, раз в договорном характере не может быть отказано их историческому прототипу.

Договор остается поэтому центральным институтом обязательственно­го права капиталистических государств, продолжая привлекать к себе глав­ное внимание со стороны исследователей обязательственно-правовой тема­тики, идет ли речь о специфических договорных проблемах, таких, напри­мер, как толкование договоров[234] , или о вопросах, приобретающих для обяза­тельств общее значение, таких например, как имущественная ответствен­ность. Разрабатываемая буржуазной цивилистической доктриной общая теория обязательственного права ориентируется едва ли не исключительно на договорное право[235]. В монографиях, курсах и учебниках, освещающих обязательственное право, недоговорные обязательства, основанные на од­носторонних сделках или неправомерных действиях, занимают сравнитель­но скромное место. Что же касается таких недоговорных обязательств, как деликтные и кондикционные, то в английской и особенно американской литературе затрагивающие их издания исходят не столько от ученых, сколь­ко от практиков - судей, прокуроров, адвокатов и т. п.[236]

В то же время характерные для сферы приложения договоров в со­временном буржуазном обществе колоссальные экономические масштабы привели к появлению внутри самого договорного права отдельных более или менее обособленных образований с относящимся к ним большим ко­личеством законодательных и особенно формулярных правил, а также к обусловленной этим специализации ученых и практиков. Так обстоит, в частности, с транспортными, страховыми, валютными и некоторыми дру­гими договорами, каждый из которых вызвал к жизни специальные теоре­тические построения, в одних случаях определенным образом соотнося­щиеся с соответствующими общими категориями (например, при сопос­тавлении страховых сделок с общим понятием договора), а в других - далеко от них отступающие (например, при выработке систем возмеще­ния в том же страховании, применении к валютным сделкам валористиче- ской или номиналистической теории и т. п.).

Но наблюдаемый процесс известной как законодательной, так и на­учной дифференциации не устраняет интегрированных оценок обязатель­ственно-правовых явлений. И хотя, например, страховое, банковое или транспортное законодательство включает в свой состав не только обяза­тельственно-правовые нормы, в качестве предмета самостоятельного ана­лиза последние обычно привлекаются в сочетании и с учетом действий общих правил об обязательствах и договорах.

Общие обязательственно-правовые категории вслед за категориями проприетарными используются также для квалификации появляющихся в буржуазном законе новых юридических формирований, продолжая со­хранять с ними самую тесную связь до тех пор, пока эти формирования не достигают такой степени зрелости, которая обусловливает необходимость в разработке непосредственно им посвященных особых доктринальных построений. Небезынтересен, однако, тот в высшей степени примечатель­ный факт, что с переходом от промышленного капитализма к империа­лизму гетерономное применение проприетарных конструкций все чаще уступает место такому же применению конструкций обязательственно­правовых. Так было, например, с авторским правом, которое в конце XIX в. объявлялось литературной собственностью, а в начале XX в. уже подразделяется на неотделимое от автора личное право и составляющее оборотную ценность, реализуемое в договорной форме отделимое имуще­ственное право. Нечто аналогичное произошло и с изобретательским пра­вом, которое сперва квалифицировалось как промышленная собствен­ность, а затем - как особое право, возникающее при авторской системе в лице автора, но осуществляемое на основе его договоров, а при заяви- тельской системе - в лице заявителя, который, если он сам не является автором, действует по договору с последним.

Более того, конкуренция теоретических конструкций двух названных видов дает также о себе знать в точках взаимного соприкосновения самих права собственности и обязательственного права. И если такой исконный обязательственно-правовой феномен, как ценные бумаги, воплотившись в акциях, становится объектом собственности, то стоит лишь сдать их в банк на обезличенное хранение, как этот феномен, ничего не меняя в сво­их функциях и ценности, тотчас же превратится в объект обязательства.

Все это не может не отражаться на образуемых теоретических поня­тиях, четкости разделяющих их контуров, доказательности включенных в них признаков. Идея Иеринга сбылась: юриспруденция понятий сдала свои последние позиции. Но вместе с ними был оставлен и самый высо­кий рубеж, когда-либо буржуазной цивилистикой достигнутый. В утрате этого рубежа цивилистической доктриной империализма - ее главный успех и решающее поражение.

Печатается по: Иоффе О.С. Цивилистическая доктрина империализма: Учебное пособие / Дальневосточный гос. ун-т. Владивосток, 1974.

<< | >>
Источник: Иоффе О. С.. Избранные труды по гражданскому праву: Из истории цивилистической мысли. Гражданское правоотношение. Критика теории «хозяйствен­ного права». 2009

Еще по теме IV. ДОГОВОРЫ:

  1. Сделки с жилыми помещениями: договор купли-продажи, мены; договор ренты; договор дарения и др
  2. Договор безвозмездного пользования (договор ссуды) - один из классических гражданско-правовых договоров, известный еще в римском праве (commodatum).
  3. Глава III. Условия действительности договора, его содержание, заключение договора § 1. Условия действительности договоров
  4. 101. Договор купли-продажи как общевидовая модель реализационных договоров
  5. Считается ли заключенным договор управления, в котором не определена цена договора?
  6. § 3. Договор концессии как особый вид гражданско-правового договора
  7. Регулирующая функция гражданского договора. Основные задачи законодательства о договорах
  8. Общие положения о заключении договора и признание договора незаключенным
  9. Существуют различные точки зрения по вопросу соотношения понятий «договор о совместной деятельности» и «договор простого товарищества».
  10. Порядок подписания и хранения Договора, приложений к Договору
  11. Агентский договор отличается от договора коммерческого агентирования следующим.
  12. Договор простого товарищества - один из наиболее универсаль­ных договоров, используемых в гражданском обороте.