Ho что такое «образ образа»? Как это понять?

Сказав «образ образов», Потебня попадает, хочет или не хочет, в магнитное поле платоновско-аристо­телевской мысли. Тем более что свое собственное понимание образа образов он до ясности не доводит, мы не можем не вспомнить об «идее идей» (идее бла­га), об «эйдосе эйдосов».

Образ образа у Потебни в одном отношении по­хож на эйдос эйдосов — он «старший», под ним, от него образуется образ.

Здесь мы, конечно, обязаны возразить Потебне. Каким образом.

Конечно. Если слово — средство схватить чувст­венный образ как общность, цельность, единство, то что позволяет само слово схватить как общность, це­льность, единство? Мы спокойно имеем право ска­зать, вернее обязаны сказать, что это ахинея. Слово нуждается, чтобы мы схватили его как единицу, не меньше, чем что бы то ни было. Решительно не согла­сившись тут с Потебней, мы ему же поможем. Через несколько страниц он с нами согласится, и опять, воз­можно, опередит нас в понимании слова.

Ho тогда что же это за способ изложения — боль­ше похожий на роман о языке, где он, как главный персонаж, постепенно показывает себя, то с одной, то с другой стороны, в конце все-таки остается зага­дочным. Да, это олицетворение языка. Язык тут, как другие божества XIX века — наука, человек, народ, поэзия, пантеон романтических и позитивистских божеств, синкретическая религия XIX века, — идол, божество, божественная личность. Разумеется, в шатком и размытом образе, в смешении с другими божествами (поэзией, народом), без должного куль­та, без последовательно проведенного культа, с при­месью философии, освободительницы от божков. Философию, правда опять смутную, туманную, мы уже видели в концепции удвоения чувства, рефлек­сии его на себя, переводящей чувство в мысль. B фор­муле предпоследней цитаты — слово это суждение формы «это [...] есть то (то есть тот прежний чувст­венный образ)» вы должны узнать что-то знакомое. Что именно?

Аристотелевское то ті fjv eivai, — о нем в ари­стотелевском философском словаре [«Метафизи­ка», V, 17], «Метафизика» ѴІІ 3,4 (особенно), 6 (и в других местах). K сожалению, указатель к изданию 1975 г.^[21] перепутан; переводится, сохранен перевод А.

Снова магнит классической философской мыс­ли, в поле действия слишком близко заносит Потеб­ню, грозит перетянуть нас от Потебни к себе, слиш­ком он сильный магнит, несравненно подробнее там проработаны эти вещи, чем в «апперцепции» Потеб­ни, туманном понятии. Потебня говорит, что слово позволяет вещь «апперципировать», прописать ее по месту жительства, как бы выяснить ее «бытие тем, чем она собственно задумана», собственную ее суть. A слово? Слово тоже нуждается в том же. Потебня этого не замечает—пока. Потом заметит. Ero интел­лектуальный роман с языком продолжается.

Уже на следующей странице Потебня замечает, так сказать, слона: конечно же никакое не слово дает схватить данность в единстве. «Человек не изобрел бы движения, еслч б оно не было без его ведома дано ему природой [...] слово не дало бы общности, если б ее не было до слова» (154). Если сказал А, то скажи и Б: и слову тоже ничто не дало бы общности, если бы у него не было общности (цельности, единства) до словаІ Единство данности предшествует—так оно и слову предшествует, слово слагается в слово оттого, что его опередило единство, которое раньше слова! Ho нет, сказать так было бы посягнуть на суверен­ность сознания, этого Потебня не может; что созна­ние обнаруживает единство, так сказать, на улице, это Потебня признает, но что сознание само есть по­тому, что его опередило единство, что сознание спо­хватилось когда оно уже готовым образовалось в све­те единства как этот же самый свет — для этого ну­жен шаг в пропасть, так кажется сознанию.

«В слове как представлении единства и общности образа, как замене случайных и изменчивых сочета­ний, составляющих образ, постоянным представле­нием (которое, припомним, в первобытном слове не есть ни действие, ни качество) человек впервые при­ходит к сознанию бытия темного зерна предмета, к знанию действительного предмета» (155).

Примечание к этому месту: «Мы прибавим, что понятие развивает только то, что давно (наверное «дано») уже до него» (218).

Прошлый раз в том, что сказал Евгений, было две важных вещи. Во-первых, почему нельзя довериться сердцу, интуиции. He потому что это плохие вещи, может быть они как раз лучшие. A потому что когда я вверяю себя интуиции, меня, принявшего решение, не остается: я отдаю себя интуиции. Значит, я не от­даю ей ничего: ведь я не интуиция, не решение и не отдание, я тот, кто понимаю, что такое интуиция, принимаю решение и отдаю. Кто же я такой, кто вижу, понимаю, принимаю решение.

Да: потому что я опять промахнусь мимо себя. Я «решу» заниматься самоанализом и буду копаться неведомо в чем, когда я остался в этом решении ана­лизировать себя. A если я решу уловить, что же при­няло во мне это решение, «углубись в психоанализ», я опять упущу себя как того, кто сказал, разберись, кто велел тебе заниматься психоанализом. Из этого кружения не выбраться, как кошка не может поймать себя за собственный хвост. B отличие от кошки, ко­торая после ловли спокойно переходит к другим за­нятиям, мы озадачены, встревожены, удивлены, рас­строены, перед нами какая-то загадка; настроение молчаливой сосредоточенности, грусти от своей по­терянности, тревожного волнения захватывает нас. И в этом настроении загадочной взвешенности, тре­воги, недоумения, паники от догадки, что не то что скорого решения, а вообще не пахнет решением, как же нам жить-то, когда мы проваливаемся в яму, — в этом настроении мы находим себя. Теперь важно, чтобы такое настроение нас никогда не покидало, это настроение философии. Что житейское, жизненное, дела, интересы, семья, друзья отвлекают,—поможет не стать шутом философии, якобы задумавшимся так, что отключился. Разрыв, раздирающий, между захватывающим настроением сосредоточенности и отношениями с близкими, человеческим долгом, прибавит собранности, внимания, дисциплины, нау­чит работать, — чего дервиш, самый симпатичный и талантливый, не умеет, — научит не только брать, но и отдавать.

K сожалению, чаще человек становится не таким, захваченным, видящим бездну и выносящим разрыв на себе, смиренным, трезвым, и даже не дервишем и шутом, а послушно включается в машину, скажем в машину философской профессии: есть ведь тысячи или десятки тысяч «философов», они работают, пре­подают, пишут книги, занятие не хуже других, поче­му и мне не дел&ть TO же, что делают все.

* * *

Мы видели, что и Потебня ушел, ускользнул OT нас одновременно вверх и вниз, в ранние истоки сло­ва и в убедительность его тысячекратного повторе­ния. Мы уж было думали его поймать на слове, на слове «внутренняя форма». Внутренняя форма это один признак, сказал он, — в слове «окно» признак «око», — и это то объективное, на что можно опе­реться при всех субъективных вариациях слова. Сло­во, несущее в себе объективную цельность, позволя­ет осознать и цельность обозначенной словом вещи. Ничего подобного, сразу уличили мы его, во внут­ренней форме, в этимологическом образе «око» сто­лько же признаков, по крайней мере не меньше, чем в «окне»; и ничуть это «око» не объективное, оно нами конкретно осмысливается и потому субъективное. Потебня через две страницы с нами согласился: да, во внутренней форме признаков много и они субъек­тивные.

Тогда мы уличили его в другом: ахинея, сказали мы, запутывающее плетение, изображать дело так, будто частям слитной, размытой, текущей реально­сти слово придает единство, цельность: слово само нуждается в том, чтобы на него откуда-нибудь спус­тилась цельность и превратила его в единицу из зву­кового потока. Никакое слово не «средство [...] со­знания единства чувственного образа» (153).

Большей услуги Потебне мы не могли оказать, чем не согласившись тут с ним. Потому что он сам через полстраницы увидит тут проблему, и с того, что он, и с ним мы, ввязались в узел связей, которые не развяжешь, потому что мы как говорящие сами в нем вязнем на каждом шагу, — с этого только и начи­нается настоящая охота за внутренней формой.

Наивную «внутреннюю форму» типа «ока» в «окне» и «расстилания» в «столе» Потебня без сожа­ления оставляет, она оказывается необязательным промежуточным образованием, только случайным, случайно оказавшимся на виду (в массе слов такая наивная внутренняя форма прячется, как в слове «че­ловек») следом других, более весомых и неустрани­мых начал языка. «Внутренняя форма» типа «ока» в «окне» — так сказать марионетка, фигурка, выстав­ленная настоящими действующими началами, кото­рые прячутся в темноте. B темноте первого начала— и в незаметности обыденного словоупотребления, когда слова как будто бы бледнеют перед сутью дела, когда речь идет о деле, когда не до слов, уж во всяком случае не до их «внутренней формы».