<<
>>

Переживание испуга (когда мы философствуем) проявляется для нас как аморфное переживание позади исходного переживания.

Я лишь хочу сказать, неправильно говорить, что слово «испуг» обозначает нечто такое, что сопровождает выражающее испуг переживание.

«Рассеянный» взгляд, мечтательный голос, видимо, предназначены лишь для передачи реального внутреннего чувства.

Философская проблема в следующем: «Что же озадачивает меня в этом вопросе?»

Об определённом переживании можно кое-что сказать, и сверх этого есть нечто такое, и наиболее существенное, что описать нельзя.

Здесь говорят, что именуется определённое впечатление. И в этом есть нечто странное и проблематичное. Ибо всё обстоит так, как будто впечатление – это нечто эфемерное, чтобы быть наименованным. (Жениться на богатстве женщины.)

Ты говоришь, что у тебя есть неуловимое впечатление. Я не сомневаюсь в том, что ты говоришь. Но я спрашиваю, сказал ли ты этим что-нибудь. То есть, на что ты указал этими словами, в какой игре?

Всё обстоит так, как если бы, хотя ты и не можешь сказать мне точно, что происходит внутри тебя, ты тем не менее можешь сказать мне об этом нечто общее.

Говоря, например, что обладаешь впечатлением, которое не может быть описано.

Так сказать: В нём есть нечто большее, только ты не можешь этого высказать; ты можешь сделать лишь общее высказывание.

Это – идея, которая действует на нас разрушающе.

«Есть не только телодвижения, но и особое чувство, которое я не могу описать»; вместо этого ты должен был бы сказать: «Я пытаюсь указать тебе на чувство» – это было бы грамматическим замечанием, показывающим, какое использование подразумевает моя информация. Это почти соответствует тому, как если бы я сказал: «Это я называю ‘А’ и указываю тебе на цвет, а не на очертания».

Каким образом мы можем указать на цвет, а не на очертания? Или на ощущение зубной боли, а не на зуб, и т.д.?

Что же называют «описанием чувства кому-нибудь»?

«Я даю имя чувству, которое есть у меня сейчас».

– Я не вполне знаю, что ты делаешь.

«Эту боль я называю ‘зубная боль’ и никогда не могу сделать так, чтобы он понял, что же этим подразумевается».

Но мы находимся под впечатлением, что можем указать на боль, так сказать, невидимую другим человеком, и наименовать её.

Ибо что же подразумевает, что это чувство является значением этого имени?

Или что боль является носителем имени?

«Я знаю, что я подразумеваю под ‘зубной болью’, но другой человек этого знать не может».

Когда говорят: «Я говорю себе», то, в общем, подразумевают как раз то, что тот, кто говорит, и есть единственный человек, который слушает.

Если я гляжу на нечто красное и говорю себе, что это является красным, сообщаю ли я себе информацию? Сообщаю ли я себе личное переживание? Некоторые люди, философствуя, может быть, склонны сказать, что это – единственно реальный случай передачи личного переживания, поскольку только я знаю, что же действительно я подразумеваю под ‘красным’.

Вспомни, в каких специальных случаях только и имеет смысл информировать другого человека, что цвет, который он видит сейчас, является красным.

Затруднение состоит в том, что мы чувствуем, что сказали нечто о природе боли, когда говорим, что один человек не может обладать болью другого человека. Вероятно, мы не склонны были бы сказать, что сказали нечто физиологическое или даже психологическое, но нечто метапсихологическое, метафизическое. Нечто о сущности, о природе боли в противоположность её каузальным связям с другими феноменами.

Кажется даже не ложным, но как бы бессмысленным сказать: «Я чувствую его боль», как если бы это вытекало из природы боли, человека и т.д. Как если бы это высказывание в конечном счёте было высказыванием о природе вещей.

Стало быть, мы как бы говорим об асимметрии в нашем способе выражения и схватываем её как зеркальный образ сущности вещей.

Можно ли сказать: «В том, что я говорю о переживании другого, само переживание не играет никакой роли. В том, что я говорю о своём переживании, играет роль само переживание»?

«Я говорю о своём переживании в его, так сказать, присутствии».

Но переживание, которое есть у меня, в определённом смысле, видимо, замещает описание этого переживания. «Оно есть своё собственное описание».

(Я не могу знать, видит ли он что-нибудь вообще или только ведёт себя так, как веду себя я, когда что-то вижу.) По-видимому, в использовании слова «видеть» (и всех слов, относящихся к личному переживанию) есть несомненная асимметрия. Склоняются к тому, чтобы установить это следующим образом: «Я знаю, когда я вижу нечто, как раз посредством того, что я это вижу, а не слушая, что я говорю, и не наблюдая нечто остальное в своём поведении, тогда как что он видит и то, что он видит, я знаю только наблюдая за его поведением, То есть опосредованно».

(а) В этом есть ошибка, То есть в «Я знаю, что я вижу, поскольку я это вижу». Что означает, знать что?

(b) Верно сказать, что причина, по которой я говорю о своём видении, не относится к наблюдению за моим поведением. Но это – пропозиция грамматики.

(с) По-видимому, в том, что я могу знать только – – – [опосредованно то, что он видит], есть несовершенство. Но это как раз и есть тот способ, которым мы используем слово – – – [«видеть»]. Можем ли мы тогда, если можем, – – – [сказать, что я непосредственно знаю, что он видит]? Несомненно[23].

Следует ли нам говорить, что человек, который не изучал язык, знает, что он видит красное, но не может этого выразить? – Или нам следует сказать: «Он знает, что он видит, но не может этого выразить»? – Поэтому, помимо видения этого, он также знает, что он видит?

Итак, предположим, я спросил: «Откуда я знаю, что я вижу и что я вижу красное? То есть откуда я знаю, что делаю то, что ты называешь видением и видением красного?» Потому что мы используем слова ‘видение’ и ‘красное’ в игре, которую разыгрываем друг с другом.

Используй: «Он знает, какой цвет видит он», « Я знаю, какой цвет видел я» и т.д.

Откуда мы знаем, какой цвет видит человек? Посредством примера, на который он указывает? И откуда мы знаем, что подразумевается под отношением, которое пример имеет к оригиналу? Должны ли мы сказать: «Мы никогда не знаем…»? Или же лучше удалить из нашего языка «Мы никогда не знаем» и, по сути дела, рассмотреть то, как мы обыкновенно используем слово «знать»?

Что если бы кто-то спросил: «Откуда я знаю, что то, что я называю видением красного, не является каждый раз совершенно различным переживанием и что я не ведён в заблуждение, думая, что оно тоже самое или почти то же самое?» И снова ответ здесь: «Я не могу знать» и последующее устранение вопроса.

«Он находится в более выгодном положении, чем мы, чтобы сказать, что же он видит». – Как сказать.

Если мы скажем: «Он сообщит нам, что он видел», всё обстоит так, как если бы он использовал язык, которому мы его никогда не учили.

Всё обстоит так, как если бы мы получили представление о чём-то таком, что до этого мы видели только извне.

Изнутри и извне!

«Наше обучение связывает слово ‘красное’ (или эта связь подразумевается) с его отдельным впечатлением (личным впечатлением, впечатлением в нём). Затем он сообщает это впечатление – разумеется, не прямо – посредством речи».

Поскольку ты используешь изображение непосредственно-опосредованно, ты не можешь доверять себе относительно грамматической ситуации в остальных случаях [в иных отношениях].

Скажут ли, что кто-то видит нечто подобное тому, что происходит внутри него? И учатся ли говорить, что кто-то видит, обучаясь позволять другим видеть нас изнутри?

«Мы обучаем его делать так, чтобы мы видели то, что видит он». Он, по-видимому, опосредованным способом показывает нам объект, который он видит, объект, который находится перед его мысленным взором. «Мы не можем взглянуть на него, он находится в нём».

Идея индивидуального объекта видения. Явление, чувственно данное.

Откуда идея приватности чувственно данных?

«Но действительно ли ты хочешь сказать, что они не являются приватными? Что один человек может видеть образ прежде взора другого человека?»

Конечно, ты же считаешь, что если сообщить кому-то то, что видит другой, то это может быть более прямым способом коммуникации, чем указание на образец!

Если я говорю, чем является то, что я вижу, то каким образом я сравниваю то, что я говорю, с тем, что я вижу, чтобы знать, говорю ли я истину?

Ты можешь говорить, что сказать ложь о том, что я вижу, заключается в знании того, что я вижу, и высказывании чего-то другого. Предположение, что я так говорю, состоит как раз в том, что себе я говорю ‘Это есть красное’, а вслух – ‘Это есть зелёное’[24].

Сравни высказывание лжи и высказывание истины в случае, когда ты сообщаешь, какой цвет ты видишь, со случаем описания картинки, которую ты видел, или когда сообщал правильное количество вещей, которые ты должен был сосчитать.

Сопоставь то, что ты говоришь, с тем, что ты видишь.

Всегда ли есть сопоставление?

Или, если я говорю слово «красное», можно ли это назвать заданием изображения цвета, который вижу я? Разве только изображения посредством его связей с образцом.

Но если я указываю на образец, разве это не задаёт изображение?

«То, что я демонстрирую, раскрывает, что я вижу» – в каком смысле одно делает другое? Идея в том, что теперь ты можешь, так сказать, заглянуть внутрь меня. Тогда как я лишь раскрываю тебе то, что вижу, в игре раскрывания и сокрытия, которая разыгрывается всецело со знаками одной категории. «Непосредственно-опосредованно».

Мы мыслим игру, в которой внутреннее существует в обычном смысле.

Мы должны достичь ясности относительно того, как на самом деле нами применяется метафора раскрывания (снаружи и внутри), иначе мы будем пытаться искать внутреннее позади того, что является внутренним в нашей метафоре.

«Если он научился показывать мне (или говорить мне), что он видит, он мог бы теперь показать мне». Несомненно. Но на что похоже, показывать мне, что он видит? Это – указание на нечто при определённых обстоятельствах. Или же что-то ещё (не обманывайся идеей опосредованности)?

Ты сравниваешь это с высказыванием типа: «Если бы он научился раскрываться, то я мог бы теперь видеть, что внутри». Я говорю да, но вспоминаю, на что похоже в этом случае раскрывание.

Как насчёт критерия, существует ли нечто внутреннее или же нет? Здесь мы говорим: «Я знаю, что в моём случае нечто внутреннее существует. Отсюда я знаю о внутреннем и прихожу к тому, чтобы предположить его также и у другого человека».

Кроме того, мы склонны говорить не то, что до этого не знали внутреннее другого человека, но что идея этого знания связана с идеей меня самого.

«Так, если я говорю: ‘Он испытывает зубную боль’, то предполагаю, что у него то же, что и у меня, когда я испытываю зубную боль».

Предположим, я сказал: «Если я говорю: ‘Я предполагаю, что он испытывает зубную боль’, я предполагаю, что у него то же, что и у меня, когда я испытываю зубную боль» – это похоже на то, как если бы сказать: «Если я говорю: ‘Эта подушка – красная’, я имею в виду, что она имеет тот же самый цвет, что и софа, если она является красной». Но это не то, что я намеревался сказать первым предложением. Я хотел сказать, что разговор о его зубной боли вообще-то был основан на предпосылке, которая не может быть верифицирована.

Но если ты приглядишься, то увидишь, что это совершенно искажённое использование словосочетания ‘зубная боль’.

–––––––––––––––––––––––

Могут ли два человека иметь один и тот же остаточный образ?

Языковая игра: «Описание изображения, находящегося перед чьим-либо умственным взором».

Могут ли два человека иметь одно и то же изображение перед своим умственным взором?

В каком случае мы сказали бы, что они обладали двумя в точности подобными, но не идентичными образами?

–––––––––––––––––––––––

Кажется, как если бы я хотел сказать, что ко мне Л.В. применимо нечто такое, что не применимо к другому человеку. То есть, по-видимому, существует асимметрия.

Я выражаю вещи асимметрично и могу выразить их симметрично; только тогда было бы видно, что факты побуждают нас к асимметричному выражению.

Я делаю это, распространяя употребление слова ‘я’ на все человеческие тела в противоположность одному лишь Л.В.

Я хочу описать ситуацию, в которой я пытался бы сказать, что предполагаю или верю, что другой обладает тем, чем обладаю я. Или, другими словами, ситуацию, в которой мы не говорили бы о моём сознании и его сознании. И в которой идея, что мы можем сознавать только наше собственное сознание, не приходила бы нам на ум.

Упразднить идею Эго, обитающего в теле.

Если бы какое-то сознание (существовало) распространялось на все человеческие тела, тогда не было бы никакого соблазна использовать слово ‘Эго’.

Если абсурдно говорить, что я знаю только то, что вижу я, но не то, что видят другие, разве это, во всяком случае, менее абсурдно, чем говорить противоположное?

Разве нельзя вообразить философию, диаметрально противоположную солипсизму?

Идея конституенты факта: «Является ли моя личность (или некая личность) конституентой факта, который я вижу, или же нет?» Этим выражается вопрос, затрагивающий символизм как раз так, как если бы это был вопрос о сути дела.

Языковая игра: Я рисую для себя, что я вижу. Изображение не содержит меня.

Что если бы другой человек всегда корректно описывал то, что я видел и воображал, разве я не говорил бы, что он знает, что я вижу? – «Но что если в некоторых случаях он описывает неправильно? Должен ли я сказать, что он ошибался?» Почему я сказал бы это, а, скорее, не то, что он забыл значение своих слов?

«Но в конечном счёте только я могу окончательно решить, правильно ли то, что он сказал. Мы не можем предполагать, что он знает, что я вижу, а я – нет!» Притом мы можем сделать это!

Может ли человек сомневаться, видит ли он зелёное или красное? (Разработай это.)

«Конечно, если он знает что-либо, он должен знать, что он видит!» – Верно, что игра «показывания или сказывания того, что кто-то видит» является одной из наиболее фундаментальных языковых игр; и это подразумевает, что то, что мы в повседневной жизни называем употреблением языка, большей частью предполагает эту игру.

Для того, что я вижу, я могу использовать внеличностную форму описания, и тот факт, что я говорю «для того, что я вижу», совершенно не говорит о том, что в конечном счёте это лишь маскирует личностное описание! Ибо я как раз выразил себя в нашей обычной манере выражаться на русском языке[25].

Разве солипсист скажет, что только он может играть в шахматы?

Но он будет говорить, что за предложением ‘Я вижу …’, когда говорит его он и оно является истинным, есть нечто такое, чего нет за «он видит» или «я вижу», когда это говорит другой человек.

Я хочу сказать: «Конечно, если я должен быть совершенно искренним, нужно сказать, что у меня есть нечто такое, чего нет ни у кого». – Но кто такой я? – Чёрт! Я не выражаю себя как положено, но что-то же есть! Ты не можешь отрицать, что есть моё личное переживание и что у него в наиболее важном смысле нет напарника. – Но ты имеешь в виду не то, что оно протекает в одиночестве, но что его грамматическая позиция заключается в том, что оно не имеет напарника.

«Но наш язык как-то не выявляет, что есть нечто уникальное, а именно, реально присутствующее переживание, и разве ты желаешь просто того, чтобы я смирился с этим?»

(Забавно, что в повседневной жизни мы никогда не чувствуем, что должны смириться с чем-то, употребляя обыденный язык.)

Нормальное использование выражения «он видит красное, где ….» таково: Мы берём его в качестве критерия для обозначения посредством «красного» того же самого, что обозначаем мы, что он, как правило, соглашается с нами, давая те же самые, как и мы, названия цвету объектов. Если затем в отдельном случае он говорит, что нечто является красным там, где мы сказали бы, что это нечто является зелёным, мы говорим, что он видит это иначе, нежели мы.

Заметь, как в таких случаях поступали бы мы. Мы искали бы причину отличия его суждения, и если бы нашли её, мы, конечно, были бы склонны сказать, что он видел красное там, где мы видели зелёное. Далее, ясно, что даже до обнаружения такой причины мы можем под давлением обстоятельств быть расположенными сказать это. Но также, что мы не можем дать строгое правило для…

Рассмотрим следующий случай. Кто-то говорит: «Не могу понять, сегодня всё красное я вижу голубым, и наоборот». Мы отвечаем: «Это должно выглядеть странно!» Он говорит, что это так, и, например, продолжает говорить, каким холодным выглядит пылающий уголь и каким раскалённым – ясное (голубое) небо. Я думаю, что при этих или сходных обстоятельствах мы склонны сказать, что он видел красным то, что мы видели голубым. Опять же мы сказали бы, что знаем, что он подразумевает под словами ‘голубой’ и ‘красный’ то, что подразумеваем мы, что он всё время употреблял их так, как употребляли их мы.

С другой стороны, кто-то сегодня говорит нам, что вчера он всё время всё красное видел голубым и т.д. Мы говорим: Но знаешь, ты называл пылающий уголь красным, а небо – голубым. Он отвечает: Это потому, что я к тому же изменил названия. Мы говорим: Но разве это не кажется несколько странным? И он говорит: Нет, всё выглядит совершенно естественно! Разве в этом случае мы тоже сказали бы: ..?

Случай противоречивых образов памяти: завтра он вспоминает одно, послезавтра что-то другое.

Общая тенденция – показать, что выражение ‘позволить заглянуть в свою душу’ часто вводит в заблуждение.

Итак, я спрашиваю, чем являются наши критерии существования или обладания переживанием, кроме выражения? Ответ, видимо, в том, что для другого человека критерии действительно суть просто внешние выражения, но что сам я знаю, имею ли я переживание или же нет; в частности, вижу я красное или же нет.

Но позвольте спросить: Откуда известно, что я вижу нечто подобное красному? Я имею в виду: Взгляни на нечто красное, ‘узнай, что это – красное’, и спроси себя, что ты делаешь. Разве ты подразумеваешь, что видишь красное и запечатлеваешь в своём уме, что ты это делаешь? Но, я полагаю, что есть несколько вещей, которые ты делаешь: Ты, вероятно, говоришь себе слово ‘красное’, или ‘это – красное’, или нечто подобное, или, возможно, переводишь взгляд с одного красного объекта на другой красный объект, который берёшь как парадигму красного и т.п. С другой стороны, ты именно молча взираешь на красную вещь.

По части своих употреблений выражения «визуальный образ» [visual image] и «изображение» [picture] идут параллельно; но там, где это не так, существующая аналогия вводит нас в заблуждение.

(Тавтология)[26]

Грамматика ‘видение красного’ связана с выражением видения красного теснее, чем думают.

Мы можем сказать, что слепой человек не видит ничего. Но ведь говорим так не только мы, он также скажет, что не видит. Я не имею в виду: «Он соглашается с нами, что он не видит, – он не оспаривает этого», но скорее: он также описывает этот факт таким способом, обучаясь тому же самому языку, которому обучаемся мы. Кого же мы будем называть слепым? Что представляет собой наш критерий слепоты? Определённый вид поведения. И если человек ведёт себя таким особым образом, мы не только называем его слепым, но и его учим называть себя слепым. И в этом смысле его поведение также и для него определяет значение слепоты. Но ты же скажешь: «Слепота, конечно же, не является поведением; ясно, что человек может вести себя как слепой и не быть слепым. Следовательно, ‘слепота’ подразумевает нечто иное; его поведение лишь помогает ему понять, что мы подразумеваем под ‘слепотой’. Внешние обстоятельства суть те, которые известны как ему, так и нам. Всякий раз, когда он ведёт себя определённым образом, мы говорим, что он лично не видит; но он замечает, что его определённое личное переживание совпадает во всех таких случаях и поэтому заключает, что мы подразумеваем это его переживание, когда говорим, что он не видит ничего».

Идея в том, что мы обучаем человека значению выражений, относящихся к личным переживаниям, опосредованно. Такой опосредованный способ обучения мы можем вообразить следующим образом. Я обучаю ребёнка названиям цветов и игре, скажем, выявления объектов определённого цвета, когда называется ‘имя цвета’. Однако я не обучаю его названиям цветов, указывая на образец, который видим и я и он и который мы называем, например, словом «красный». Вместо этого у меня есть различные очки, которые, когда я гляжу сквозь них, заставляют меня видеть белую бумагу в различном цвете. Эти очки различаются также по своему внешнему виду: одни, заставляющие меня видеть красное, имеют круглые линзы, другие – овальные и т.д. Я же учу ребёнка следующим образом. Когда я вижу у него на носу круглые очки, я говорю слово ‘красный’, когда овальные – ‘зелёный’ и т.д. Такое обучение ребёнка значениям названий цветов можно назвать опосредованным, поскольку в этом случае можно сказать, что я заставил ребёнка устанавливать соответствие между словом ‘красный’ и чем-то таким, чего не вижу я, но, надеюсь, будет видеть ребёнок, если он посмотрит сквозь круглые стёкла. И в противоположность непосредственному способу указания на красный объект и т.д. этот способ является опосредованным.

<< | >>
Источник: В.А. СУРОВЦЕВ.. ЯЗЫК, ИСТИНА, СУЩЕСТВОВАНИЕ. 2002

Еще по теме Переживание испуга (когда мы философствуем) проявляется для нас как аморфное переживание позади исходного переживания.:

  1. ПОСТИЖЕНИЕ СИМВОЛА КАК ПЕРЕЖИВАНИЕ
  2. 8. Постижение символа как переживание
  3. Переживание как деятельность и как работа.
  4. 6.3. Опыт переживания альтернативной реальности
  5. Опыт переживания альтернативной реальности
  6. Избыточность переживаний, навязываемая диссоциированным умом
  7. Опыт переживания Энн жизни между жизнями
  8. 3. Особенности переживания травматического стресса детьми и подростками
  9. Религиозное сознание имеет специфический тип мышления фазума) и переживания.
  10. Людвиг Витгенштейн ЗАМЕТКИ К ЛЕКЦИЯМ ОБ «ИНДИВИДУАЛЬНОМ ПЕРЕЖИВАНИИ» И «ЧУВСТВЕННЫХ ДАННЫХ»[22]
  11. В процессе функционирования религии на одном из первых мест находятся переживания человека, его «личный путь» к Богу.
  12. 2. Неведомое как непостижимое для нас
  13. Глава I Непостижимое для нас
  14. Исходные данные для оценки эффективности инвестиционного проекта