Система философских координат

Дискурсы виртуального и виртуальной реальности производят в последнее время впечатление столь актуальных и популярных, что становятся чем-то вроде непременных «общих мест» в рассуждени­ях самого различного рода - что не означает, однако, действительно­го прояснения проблемы.

История корня vir(t)- насчитывает так много веков, и столь раз­нообразна, что едва ли можно погрешить против действительного положения вещей, утверждая, что повседневным носителям совре­менного русского языка не известно в точности, какое лексическое и понятийное значение скрывается за словом виртуальное, а тем бо­лее за словосочетанием виртуальная реальность.

временных западноевропейских языков, то английский и француз­ский позволяют, должно быть, большее понимание этих значений. В этих языках корень virt- не является экзотизмом, заимствованием, значение которого воспринимается носителями языка как «нечто, имеющее от ношение к компьютеру». Тем не менее, и в современ­ных западноевропейских языках, рассматриваемых по отдельно­сти, значения корня vir(t)- не дают того полного семантического спектра, который возникает, как будет показано здесь, при более общем взгляде на материалы нескольких родственных языков од­новременно.

Сочетание этой ситуации фрагментарности и/или отсутствия привычного повседневного смысла корня с относительной экзотич­ностью его нового «компьютерного» значения (в котором корень vir(t)- и был заново заимствован в русский язык) привело к тому со­стоянию десемантизации, в котором находится этот корень в совре­менном русском языке, а также и в европейских языках. Чаще всего оказывается трудным достаточно отчетливо ответить на вопрос о том, что означает виртуальное или виртуальная реальность. В этом и состоит большая тайна «всеобщей виртуализации».

Так, применительно к современному кодифицированному сре­зу повседневного значения слова виртуальный в русском языке, в словаре Современного русского языка под редакцией С.И. Ожегова и Н.Ю. Шведовой сообщаются следующие сведения:

Виртуальный, -ая, -ое; -лен, -льна (спец.). Несуществующий, но возможный. Виртуальные миры. Виртуальная реальность (несуще­ствующая, воображаемая). В. образ (в компьютерных играх).^[1]

Эта статья весьма примечательна; на ее основании можно сде­лать несколько предварительных определений. Во-первых, помета спец. указывает на то, что слово считается до сих пор не восприня­тым повседневным языком в полной мере, и сохраняет существен­ный оттенок терминологичности. Поскольку же это слово тем не менее описывается там, откуда я его цитирую, то оказывается, что слово это описывается как единица повседневного языка, сохра­няющая терминологический оттенок теперь уже в качестве одного из компонентов своей повседневной семантики.

Затем, во-вторых, обратим внимание на полноту семантическо­го охвата, с какой описывается эта лексическая единица в данной статье. Можно ли сказать, что статья охватывает спектр сущест­вующих в современной культуре трактовок виртуального и вирту­альной реальности? По-видимому, можно - но лишь в определен­ном смысле. B словарной статье сделана попытка именно охватить этот спектр в самых общих чертах, но это не дает нам того, чего можно было бы ждать от статьи в подобном издании - более кон­кретного, именно повседневного лексического значения.

Кроме того, данная статья отсылает читателей к примерам со­четаемости слова виртуальный, которые окончательно запутывают дело. Допустим, по предыдущему тексту словарной статьи можно было попытаться представить себе на повседневном уровне вирту­альное как несуществующее, но возможное, - при всей расплывча­тости этой формулировки в данном случае. Однако же, приведен­ные здесь примеры сочетаемости (виртуальные миры, виртуальная реальность (несуществующая, воображаемая), виртуальный образ ((в компьютерных играх)), по сути, окончательно размывают пред­ставление о предметной лексической семантике и области употреб­ления данной лексической единицы.

B-третьих, из приведенной статьи можно почерпнуть также и сведения о том, что в современном нормативном русском языке со­четание виртуальная реальность не признается устойчивым или аналитическим (то есть, таким, значение которого должно рассмат­риваться в целости, а не как сочетание значений его компонентов), но лишь словосочетанием, - то есть, в современном русском языке виртуальная реальность не рассматривается как отдельное, само­стоятельное понятие. Итак, лексическое значение этого словосоче­тания признается суммой значений его компонентов. Учитывая же размытость значения лексемы виртуальный (а также и аналогич­ную проблематичность семантики понятия реальности в качестве лексемы повседневного языка), я могу подтвердить свое первона­чальное предположение о том, что упомянутая «всеобщая виртуа­лизация» совершается поистине в глубокой тайне, и если смысл виртуального выглядит очень размытым, то виртуальная реаль­ность в ее целостности ускользает от определения на этом уровне совершенно.

Итак, современный словарь русского языка не проясняет про­блемы современного значения лексемы виртуальный в современ­ном русском языке. Что же может быть предпринято в такой ситуа­ции в качестве следующего шага на пути к изучению феномена вир­туальной реальности? Обзор определений и подходов, встречаю­щихся в исследовательской литературе последует позже. Сейчас же речь идет о значениях именно повседневных, поэтому я педполагаю провести нечто вроде семантического реконструирования. Это ре­конструирование, разумеется, не может претендовать ни на точ­ность ни, тем более, на какую-либо репрезентативность. Оно при­звано лишь несколько приблизиться к примерному очерку спектра значений слова виртуальный в современном русском языке. Семан­тика интересующего меня понятия исключительно широка, поэто­му попытки как-то охватить и определить это понятие неизбежно будут носить характер описательный. Исходя из своего собственно­го социально-лингвистического опыта носителя современного по­вседневного русского языка, я могу заключить, что виртуальная ре­альность, - это нечто, обладающее следующими характеристиками:

- связанное с компьютерами, - скорее, не как собственно с техническими устройствами, но как с посредниками и орудием становления некоей новой, техницистски-мифологической карти­ны мира;

- эфемерное, то есть, необязательное, не включающее че­ловека в себя с той же неизбежностью, с какой это делает «реальная реальность»;

- модное, то есть, притягательное в силу своей популяр­ности, и в целом социально одобряемое, - в общем, вне зависимости от своих качеств как таковых;

- представляющее собой некую «несерьезную» сферу, принадлежность к которой означает отключенность от реальности как комплекса причин и следствий. В особенности здесь имеется в виду не собственно онтологическая каузальность, а именно соци­альная, поэтому «невключенность» в нее воспринимается как мар- гинальность, - от «безобидной» и поощряемой (например, инфан­тильность) до различных угрожающих типов асоциальности;

- пугающее в силу своей способности угрожать реально­сти окружающего мира и ставить ее под сомнение, - а вместе с ней и человеческое бытие.

Это реконструирование не рассматривается мной в качестве сколько-нибудь бесспорного семантического основания для даль­нейших рассуждений. Однако, в нем важна именно сама его описа- тельность, а также избыточность этого описания, - которая оказы­вается необходимой в смысловом отношении, и в то же время оче­видным образом выходит за рамки лексикографического описа­ния. Это обстоятельство в значительной степени характеризует по­вседневное употребление как слова виртуальный, так и сочетания виртуальная реальность в семантическом отношении. Проведен­ное реконструирование ни в коем случае не претендует на универ­сальность или исчерпывающий охват всех значений, которые при­нимает словосочетание виртуальная реальность в современном русском языке; оно лить призвано подтвердить, что это словосо­четание не поддается простому, предметному определению со сто­роны носителя языка.

Таким образом, оказывается, что как виртуальное, так и вирту­альная реальность в современном повседневном языке неизбежно отсылают нас к некоей сфере смыслов, которая весьма расплывча­та. Это слово и это выражение чаще всего употребляются в повсе­дневном дискурсе не для обозначения сколько-нибудь прямого суб­станционального смысла, - но всегда в качестве именно лишь от­сылки к некоему полю смыслов. Денотаты же этих смыслов оста­ются при этом непроявленной значимостью. Здесь следует отме­тить еще, что любая отсылка к этому полю смыслов воспринимает­ся достаточно некритично и претендует на уместность едва ли не в любом контексте. Возникает впечатление, что по поводу слова вир­туальный и словосочетания виртуальная реальность в современной культуре заключена конвенция о приоритете утверждения о нали­чии смысла перед собственно содержанием такого смысла или даже хотя бы перед фактом его наличия.

Исключительная некритичность отдельных употреблений лек­сических единиц на основе корня vir(t)-, а также и необозначен- ность круга их узуального употребления в целом не случайны и указывают на существенные обстоятельства, связанные с этими яв­лениями. Непроявленная значимость денотатов оборачивается их значимым сокрытием. Значение выражения виртуальная реаль­ность оказывается состоящим в том, чтобы лишь непрямо очертить некую обширную «туманную сферу», которая имеет смысл именно в таком качестве, чтобы на нее можно было лишь ссылаться, обо­значить ее лишь отсылкой к ней, - но не называть ее прямо и тем бо­лее не раскрывать ее механизмы. Виртуальная реальность в целом предстает, таким образом, фигурой умолчания.

Эта ситуация в сочетании с исключительной популярностью самих лексем виртуальное и виртуальная реальность свидетельст­вует о том, что виртуальная реальность является более глубоким и сложным феноменом, чем она может представиться на первона­чальный взгляд. Именно смысл и особенности виртуальной реаль­ности как феномена служат причиной тех семантических затрудне­ний, о которых идет речь, и которые, таким образом, приобретают облик загадок. Смысл, который скрывается за обозначением вирту­альная реальность, неизменно остается непроявленным.

Говоря о собственно философском смысле виртуальной реаль­ности, приходится иметь дело с философией такого феномена и та­кого понятия, смысл которых в современной культуре остается не проясненным сколько-нибудь общепринятым способом даже на уровне повседневного языкового значения. При таком положении дел не удивительно, что и в профессиональных гуманитарных дис­курсах также не имеется единодушия относительно этих понятий.

Современная философия и гуманитарная теория в целом уделя­ет существенное внимание вопросам, связанным с проблематикой виртуального и виртуальной реальности. Спектр этих вопросов по­разительно широк. B области исследований виртуального и вирту­альной реальности междисциплинарность доходит до уровня почти действительного. B последние годы термины на основе корня vir(t)- оказались представленными едва ли не во всех типах гуманитарных дискурсов: культурологии, политологии, психологии, социологии, лингвистики и литературоведения, менеджмента и экономических дисциплин, - и, конечно, философии, - в составе понятийного, тер­минологического или же, по меньшей мере, обще-дискурсивного арсенала этих дисциплин. Даже сам факт столь широкой междисци­плинарности существенен для поисков виртуального.

Что же касается собственно философских дискурсов, то здесь рассмотрение проблем, связывающихся с понятиями на основе кор­ня vir(t)-, лежит по преимуществу в сфере онтологической и тради­ционно соотносится с вопросами соотношения реального и идеаль­ного, а также реального и различных вариантов иллюзорного, - в том числе реальности и сна, - истинного и мнимого, несовершенно­го и совершенного, земного и Абсолюта, оригинала и копии, реаль­ного и символического, природного и искусственного, актуального и потенциального, Я и Другого и т.д.

В дополнение к этому, в философии XX в. понятия на основе корня vir(t)- используются также и в связи с проблемами тела и те­лесности, идентичности, симуляции и симулятивности и т.д. В со­временной философии, культурологии, политологии, социологии эти понятия оказались ключевыми для постижения смысла «эпохи информации»^[2] в целом, - и, в частности, ее социальных, политиче­ских, коммуникационных, информационных и прочих аспектов. Не только в повседневном, но и в специализированном гуманитарном дискурсе феномен виртуальной реальности оказывается артикули­рованным неявно, а следовательно - непроявленным. Многочис­ленные манифестации или конструкции этого смысла представля­ются столь разрозненными и неоднородными, что могут показаться на первый взгляд механическим скоплением смыслов или даже произвести впечатление омонимии.

Прослеживание истории вопроса в том случае, когда речь идет о тематике виртуального, достаточно проблематично. Семантиче­ская размытость и некритичность современных повседневных и гу­манитарных употреблений понятий виртуального и виртуальной реальности играет свою роль и в этом отношении. Такое положение оказывается коррелирующим с тем, что можно назвать артикуляци­онной мозаичностью (фрагментарностью) виртуальной реально­сти, - в историко-философском аспекте. Оказывается, что различ­ные современные подходы и теории охватывают различные аспек­ты и фрагменты смысла виртуального, в то время как многие другие смыслы, которые могли бы иметь отношение к этой проблеме, оста­ются не тематизироваными в современном философском дискурсе в качестве связанных с проблематикой виртуального и виртуальной реальности. Таким образом терминологическая и понятийная исто­рия самого корня vir(t)- в истории западной философии до XX в. представляется в достаточной степени сложной и прерывной.

Исследователь же смысла виртуальной реальности оказывает­ся здесь перед выбором: осуществлять ли дальнейшие поиски вир­туальной реальности, сосредоточившись на разыскании недостаю­щих фрагментов мозаики, - или, напротив, взять за отправную точ­ку те ее присутствующие части, которые уже намечают будущую полную картину. Эта дилемма, следовательно, означает возмож­ность либо придерживаться в моем описании группы понятий на основе корня вир(т)-, и таким образом считать лингво-семантиче- ский критерий основанием для описания истории понятия вирту­ального, либо выйти за рамки этого круга лексической детермина­ции и решиться на поиск виртуального в поле «всей философии».

Первый вариант, избранный в своей изолированности, означал бы существенную узость подхода и привел бы к утрате множества важных смысловых очертаний. Второй вариант, напротив, заклю­чает в себе угрозу утратить последние ориентиры в таком вопросе, который и без того предоставляет для постижения слишком немно­гое и скрывает прочее под видом сплошной десемантизации. При прослеживании истории вопроса необходима попытка соединить преимущества обоих подходов и по возможности избежать их не­достатков. Несмотря на то, что понятия виртуального и виртуаль­ной реальности служат более для вуалирования собственного смысла виртуальной реальности, чем для его проявления, а также на то, что смысл виртуальной реальности несомненно выходит за их рамки, эти понятия все же способны послужить отправными точ­ками для исследования, поскольку они несут в себе некоторые стержневые компоненты этого смысла.

Слова с корнем вир(т)-, - терминологические и повседневные, - являются лучшими из имеющихся в распоряжении исследователя претендентов на роль отправных точек семантического рассмотре­ния такого рода. Именно эти лексемы участвуют в конструирова­нии смысла виртуальной реальности, и, лишь опираясь на них, можно исследовать эту конструкцию и вообще рассуждать о ней. Имеющиеся фрагменты мозаики, - это основное, что можно знать о мозаике в целом на начальном этапе рассуждения.

Прослеживая историю вопроса, я придерживаюсь лингво-се- мантической линии в качестве формальной или структурной канвы. Важно уделить при этом внимание как терминологическим, так и повседневным значениям корня на основе корня vir(t)-, поскольку его семантическая история неровна, неоднозначна и прерывна. Эти два типа значений (терминологические и повседневные) редко мо­гут быть выделены в ней, так сказать, в чистом виде. В то же время оба они существенны для постижения смысла той неоднозначной и захватывающей конструкции, какой предстает виртуальная реаль­ность. История вопроса призвана, таким образом, выявить и обо­значить те точки, в которых смысл виртуальной реальности прояв­ляется и обозначается в социальной реальности на уровне повсе­дневном, - и этой задаче будет посвящен далее данный раздел этой книги. B таком случае, в разделе 1.2. я смогу наметить пути поиска того смысла, манифестациями которого являются лексические обо­значения с корнем вир(т)-, и к рассмотрению семантической исто­рии которых я сейчас перехожу.

Индоевропейская праформа корня vir(t)- восстанавливается как *uiro-.^[3] Корень этот обозначает человека/мужчину и может тол­коваться как собственно «мужчина» или «мужской» «мужествен­ный», «человек» или «человеческий», а также и как «мужеподоб­ный»^[4]. Таким образом, этот корень является одним из существен­нейших понятий дискурса: он конституирует нормативную маску­линность и связанный с этим логоцентризм всего мироустройства. B случае буквального перевода с латыни виртуальная реальность оказалась бы названной человеческой/мужской реальностью... Ка­ков же смысл этой целой семантической сферы, какую приоткрыва­ет нам virtus?

Bопрос о древнегреческом варианте virtus решается в справоч­ной литературе двояко. Общепризнанный предшественник virtus по собственно лексическому и культурному смыслу обнаруживает­ся в виде apeth,^[5] что означает «прославленный (хотя пострадавший) и благороднейший либо духом, либо телом, либо расположением фортуны», «превосходные и желаемые качества и обстоятельст­ва»,^[6] превосходные качества и доблесть человека (homme) и воина.^[7] Это слово обладало существенным значением в истории греческой мысли и было атрибутом (гомеровских) героев, обозначая их доб­лести и достоинства, а также их превосходство, - но применялось при этом и к повседневной жизни полиса.^[8] Второе же значение арєтл связано с обозначением огромного значения или большой ценности чего-либо.^[9] Кроме того, арєтл связано с арштоХ (что пере­водится как «лучший, превосходный»).

Как отмечает Й. Хейзинга, «Понятие добродетели ... (арєтл) ...еще прямо соответствует своей основе. (быть на что-то способ­ным, пригодным, быть в своем роде подлинным и совершенным). Любая вещь имеет свою арєтл, присущую ее натуре. Лошадь, соба­ка, глаз, топор, лук, все имеет свою «добродетель», пригодность. Сила и здоровье суть добродетели тела, толковость и проницатель­ность - добродетели ума. Добродетелью благородного человека яв­ляется сумма качеств, заставляющая его сражаться и повелевать. В эту сумму качеств входили также сами собой мудрость, щедрость и

3

справедливость».

Толкование Хейзинги хорошо обрисовывает ситуацию, - с од­ной весьма существенной поправкой. Переносные значения слова арєтл (как применение его к лошади или собаке) могли встречаться, но они достаточно редки; во всяком случае, они не являются семан­тически стержневыми для значения данной лексемы. Основным же, доминирующим значением здесь является именно то, что перево­дится затем на латынь как virtus: арєтл обозначает прежде всего доб­лесть (как именно высокое качество, - чаще всего воинскую), муже­ственность и силу как добродетели мужчины. Немаловажен здесь и аспект превосходной степени этих качеств, которые, для того чтобы быть реализованными, нуждаются в некоем экстра-повседневном обосновании и демонстрации, - таком, как героизм не (вполне обыч­ного) человека, - но, например, гомеровского героя.

В этой связи представляется интересным и еще одно предпола­гаемое соответствие: под вопросом остается отмечаемое лишь в не­которых источниках родство арєтл и АрлХ,^[10] имени бога войны, аг­рессивной и разрушительной. Некоторые исследователи, однако, сближают имя этого бога с корнем арл-, обозначающим несчастья и бедствия,^[11] хотя в том же издании указывается, что оригинальная форма имени бога не может быть восстановлена со всей точностью, и вполне возможными являются варианты ApeuX, ApeuoX, и т.д.^[12] Указывается также, что Арес был богом войны из гомеровского пантеона, и само имя его часто используется в Илиаде для метони­мического называния битвы.^[13] Этот аргументтакже говорит в пользу родства AphX и apeth. Как отмечает А.Ф. Лосев, «первоначально Арес просто отождествлялся с войной и смертоносным оружием». Лосев отмечает негреческое, т.е., более раннее происхождение Аре- са, говорит о чертах необузданности, жестокости и дикости в его об­лике во все времена, и квалифицирует это как древние хтонические черты, констатируя также и то, что Арес с трудом адаптировался в олимпийский пантеон «в силу свойственных ему буйства и амора­лизма, и образ его полон разнородных позднейших «облагоражи­вающих» напластований». Позднее, в римском пантеоне, Арес ото­ждествится с Марсом. Судьба хтонического Ареса имеет отноше­ние к истории понятия vir. Я вернусь к этому вопросу несколькими абзацами ниже, когда речь пойдет о различии vir и homo.

Кроме apeth, virtus имеет и менее очевидного на первый взгляд, но не менее интересного родственника. Некоторые этимологи вы­сказывают версию о родстве латинского корня vir и греческого hpwX, (вариант - Apa) на основании того, что санскритский корень последнего слова выделяется как vira-s.^[14] Один из вариантов индоев­ропейской праформы - *wer (тот же корень в Гермес, Гера и т.д.) Это вполне может коррелировать с праформой virtus *uiro-. Ср. также санскр. vira-s (герой)^[15] или virah (мужчина, герой)^[16], готское vair (че­ловек, мужчина), немецкое wer (кто, который).^[17] Такая версия пред­ставляется правдоподобной, исходя также и из семантики обоих корней: герой осмысляется как средоточие силы и доблести, а также традиционно выделяется его охранительная функция.

Общепринятым моментом является и представление о том, что герой рождается от брака бога (богини) со смертной женщиной (смертным мужчиной). Здесь, опять же, речь идет об с экстра-по- вседневном обосновании выдающихся качеств героя. Семантика hpwX описывается также как «почетное качество (качество чести), (особый) дар человеческих (homonibus) качеств; тот, кто отличает­ся доблестью (virtutibus). Так называются среди бессмертных боги и демоны, среди смертных же - герои и люди (homines),.. которые магически наделены мужскими добродетелями (virtutes masculas)»^[18]. Кроме того, часто герой прямо «призван выполнять волю олимпийских богов на земле среди людей» .

Мы видим также, что в связи с героем отчетливо тематизирует- ся также тематика смертности/бессмертия и смерти. Bообще смерть на войне до такой степени была семантически связана с ге­ройством, что Марциал мог написать: «Тот не по мне, кто легко до­бывает кровью известность; / Тот, кто без смерти славы достиг, - вот этот по мне». Слава же (honor), была неразрывно связана по смыслу с virtus и представляла собой именно награду за virtus. Ге­рой мог получить бессмертие в награду за подвиги (как Геракл) или же сама слава (honor) могла послужить ему бессмертием. Bо всяком случае, герой всегда оказывался в особенно сложном, напряженном отношении со смертью. Это было нечто большее, чем человеческая экзистенциальная позиция как таковая; в образе героя прояснялись особенно остро взаимоотношения великих деяний и смерти, памяти и забвения, физической смерти и силы деяний, которые должны пе­режить человека.

Следует отметить еще один немаловажный семантический ню­анс vir: слово это противопоставлялось в латыни по своему значе­нию более известному нам homo. .Так, Цицерон отмечает в Туску- ланских беседах: «Marius rusticanus vir, sed plane vir, cum secaretur, vetuit se alligari... Et tames fuisse acrem morsum doloris idem Marius ostendit: crus enim allerum non prsbuit. Ita et tulit dolorem ut vir: et, ut homo, majorem ferre sine causa necessaria noluit.»^[19] («Марий - деревен­ский человек (vir), но истинный муж (vir); когда ему резали ногу, он запретил привязывать себя. И каковы при этом страдания, показал тот же Марий: другую ногу он резать уже не позволил. Так он выдер­жал сильную боль как истинный муж (vir); тогда же как (обычный) человек (homo) он еще большую боль без крайней необходимой причины принять отказался.»)^[20] (Нужно отметить, что тема мучи­тельной смерти и/или претерпеваемых им немыслимых страданий часто была составляющей образа героя в античной мифологии и ли­тературе.) Как можно видеть из этой цитаты, не всякий человек (homo) может называться истинным мужем (vir), но лишь тот, кто обладает необходимыми для этого качествами - доблестями.

Кроме того, различие может быть и не в чистом виде оценоч­ным. В этой связи вызывает интерес, например, известная концеп­ция «мужского дома» в греческой культуре, - когда юноши после обряда инициации в мужчин и до заведения семьи жили отдельно, в особых домах, - что обладало серьезным культурным смыслом. Энергия молодых людей, не нашедшая еще приложения (в рамках установившихся социальных отношений и в продолжении рода), рассматривалась в определенном роде как социально опасная, и «мужские дома» служили направлению этой энергии «в нужное русло», - которое было отнюдь не мирным. Именно в этих «домах» юноши упражнялись в воинских искусствах и принимали участие в войнах. Именно там более всего господствовало представление о мужских добродетелях как о высшем достижении, соединенное со свойственными юношескому возрасту стремлениями к тому, чтобы «стать настоящим мужчиной» во всех отношениях.

Возможно, что vir было связано с этими доблестями-опасно­стями, - и, следовательно, в еще большей степени, с возрастом со­циальной активности (в котором пребывали, в частности, обитате­ли «мужских домов»). Вероятно, не каждый человек (homo) претен­довал на то, чтобы называться доблестным мужем (vir) на протяже­нии всей своей жизни в той же степени, в какой это было с ним в юном возрасте. Вероятно, понятие доблестного мужа (vir) несло в себе семантику социальной активности как некоторой постоянной причастности сфере именно публичной жизни.

Здесь нужно сказать также и о том, что homo этимологически родствен с humus (земля) (ср. с хтонической природой Ареса, о кото­рой говорилось выше). Так, В.В. Иванов и В.Н. Топоров резюмиру­ют, что «плодотворящая функция земли отражена в общеиндоевро­пейском мифологическом мотиве человека, происходящего от зем­ли (лат. homo)»^[21] . Это приводит нас и еще к одному аспекту разли­чия. Столь демонстрируемая в понятии vir мужественность и потен­циальность производит впечатление именно не примененной к про­должению рода. Homo - человек биологический еще и в том смысле, что он включен в жизненное чередование человеческих существ, он порожден и порождает, он живет в спокойном круговороте времени и жизни, - в то время как vir знаменует собой предельный, концен­трирующий в себе все силы порыв, и стремление к (героической) смерти как к цели жизни. Здесь проглядывают едва ли не зачатки христианской телеологии, и не удивительно, что именно смысл virtus превратился затем в потенциальность в христианском понима­нии, - хотя для этого, как будет показано далее, ему все же пришлось претерпеть значительные семантические трансформации.

Однако же, сложность разграничивания vir и homo, видимо, в том и состоит, что до конца разделить эти понятия невозможно. Можно ли утверждать, что vir обозначает преимущественно соци­альный аспект соответствующего смысла, а homo - биологический? Во всяком случае такое суждение было бы довольно поверхност­ным. Например, образ Ареса свидетельствует о неразрывном соеди­нении vir и homo, - начал агрессивного и хтонического, социальной семантики опасности доблести и одновременного ее почитания.

Наконец, в латыни существует целый ряд словообразований с использованием корня vir-. Так, semi-vir обозначает невзрослого человека или животное мужского пола, и, кроме того, может упот­ребляться для обозначения женоподобного мужчины. Образование же trium-viri обозначает представителей политической власти, то­гда как triumviratus - их собирательное обозначение. Корень этот обнаруживается в русском слове вира (плата за человека) и виртуоз (заимствовано из итальянского, об этом значении я буду подробнее говорить далее), немецком wer и т.д.^[22]

Образование virtus представляет собой производную форму от vir и обозначает, согласно латинской грамматике, соответствующее качество. Латинское понятие virtus, уже заключает в себе некото­рые из тех семантических аспектов, которые окажутся существен­ными и в современном понятии виртуальной реальности.

Согласно Латинско-русскому словарю, слово virtus имеет че­тыре значения, которые, скорее, нужно рассматривать как группы значений:

1. мужественность, мужество, храбрость, стойкость, энер­гия, сила, доблесть;

2. доблестные дела, героические подвиги;

3. превосходное качество, отличные свойства, достоинст­ва, талант, дарование;

4. добродетель, нравственное совершенство, нравствен­ная порядочность, душевное благородство;

В качестве примера к четвертому значению в словаре приво­дится изречение Цицерона «Est virtus nihil aluid quam ad summum preducta natura», что переводится там же как «Добродетель есть ни что иное как доведенная до совершенства (то есть, до полноты - Е.Т.) природа».

Следует добавить к приведенному лексикографическому опи­санию еще несколько штрихов. Так, некоторые этимологи указыва­ют, что virtus может употребляться в значении «прямой грубой силы», усматривая пример такого использования в словах Корне­лия Непота «Siculus Dionisius cum virtute tyrannidem sibi peperisset» («Несчастнейший Дионисий нашел свою погибель от силы тира­на».^[23]), или Вергилия «Dolus an virtus, quis in hoste requirat» («Хитро­стью (коварством) или силой (virtus), смотря по тому, каков непри­ятель».) («Энеида»)^[24]. (Тут также возникает аналогия с Аресом.)

Одним из периферических значений могло быть применение virtus для описания неодушевленных предметов.^[25] И, наконец, было и еще одно значение, согласно которому virtus представало также и как забота, хорошая организация или устройство (чего-либо).^[26] Это последнее значение выдает технический аспект virtus, а периферий- ность этого значения говорит о том, что именно техника, эмпириче­ская «сделанность» virtus подлежала определенному сокрытию, что намечает уже фундаментальное сокрытие, лежащее в основе семан­тики virtus (подробнее см. далее).

B рамках лексико-семантического значения лексемы virtus и на ее основе развивается и активно используется абстрактное понятие, заключающее в себе существенную социальную значимость. Рим­ские virtutes - воинские и гражданские добродетели - представляют собой существенный компонент социальной конструкции мира, ка­ким он был для римского гражданина. Они представляют собой персонификацию понятия virtus, вместе с которым часто можно встретить понятие honor (чести, почестей), которые являли собой как бы закономерную ответную реакцию общества на чьи-либо доблести (virtutes). Так, честь (honor) зовется наградой добродетели (virtus) в том числе в «Никомаховой этике» Аристотеля.^[27]

О чем же говорит весь этот спектр значений? Каковы конститу­тивные особенности, которые определяют бытование смысла virtus? Представляется, что здесь мы имеем дело с понятием цело­стным, хотя и в достаточной степени развитым и семантически раз­ветвленным. Отправным его пунктом является представление о различии между сущим и должным. Bезде, где речь идет о норма­тивных конструкциях, подобное различение неизбежно лежит в их основе. Эта нормативистская семантика задает понятию его важ­ную содержательную особенность: она постулирует недостаточ­ность, неудовлетворительность той эмпирической реальности, в которую вписан языковой актор. Таким образом конституируется «недостаточность» также и самого актора, и, в конечном итоге, его мира в целом. Сущее и должное даны здесь таким образом что в них может быть увиден коррелят платоновского разделения реального и идеального. Однако в то же время они могут быть соотносимы с аристотелевскими категориями актуального и потенциального. B этом смысле можно говорить о «платоновской» и «аристотелев­ской» линиях конструирования смыслов в рамках понятий на осно­ве корня vir(t)-.

Соединение двух семантических линий - «аристотелевской» и «платоновской» - в рамках одного этого понятия примечательно. Как будет показано далее, смысл корня вир(т)- определяется этим совмещением вплоть до настоящего времени. Применительно же к латинскому понятию virtus эти две линии являются образующими;

они, таким образом, конструируют онтологический статус этого понятия. Статус этот своеобразен и неоднозначен. Благодаря тако­му совмещению virtus наделяется своеобразной семантикой, о ко­торой нужно сказать прежде всего то, что она исключительно под­вижна. Линии эти представляют собой, как я постараюсь показать далее, нечто вроде двух осей референции, связанных между собой, - таким образом, что семантические смещения относительно одной из них обозначают существенные изменения картины в целом. Ка­ждое семантическое изменение приобретает в результате дополни­тельный масштаб, что оборачивается в конечном итоге дополни­тельным объемом и глубиной понятия, его существенной степенью важности для культуры в целом.

Эта двунаправленная подвижность смысла оказывается прин­ципиальным семантическим компонентом этого корня как в латин­ском virtus, так и на протяжении всей дальнейшей истории корня. Благодаря этому своему свойству корень приобретает своеобраз­ные степени семантической свободы, но также и механизмы семан­тического вуалирования, - поскольку дополнительный объем и глу­бина, сложное разноуровневое конституирование смысла неизбеж­но влечет за собой выдвижение на первый план понятия каких-то одних смыслов и маргинализацию других. Это означает, что наибо­лее актуализированные смыслы становятся декларируемыми, про­чие же подлежат умолчанию. В случае же именно с virtus маргина­лизация одной из двух смысловых линий («платоновской» или «аристотелевской») означает сокрытие важной составляющей он­тологического статуса понятия. (Неоднозначное соотношение vir и homo также участвует уже в конституировании этой двойственно­сти.) Все это играет столь существенную роль в конструировании семантики понятия virtus, что и само значение корня оказывается в существенной степени состоящим именно в этой игре сокры­тия-проявления смысла. Перейдем теперь к более детальному рас­смотрению этого обстоятельства.

Те механизмы, которые предстают на первый взгляд лишь ха­рактеризующими смысл понятия virtus, при более пристальном рас­смотрении оказываются для него также и смыслообразующими. В смысловом поле классической латыни эта фундаментальная уловка сокрытия намечена уже достаточно отчетливо. Тем не менее, здесь она еще не приобрела своей будущей силы и успешности сокрытия, и позволяет обнаружить себя с большей легкостью, чем это будет возможным по отношению к более поздним родственным ей конст­рукциям.

Можно проследить теперь, каковым же оказывается значение, которое конструируется столь своеобразно в онтологическом отно­шении. Вернее сказать, можно рассмотреть, каким образом оказы­вается оно конституированным. Основная сема virtus может быть обозначена как «потенция (воля плюс возможность) к достройке природы до совершенства» (природа понимается здесь как повсе­дневная эмпирическая данность реальности). В отношении соци­альном она относится, по большей части, к сфере гражданских и во­инских добродетелей, и представляет собой конструкцию норма­тивной маскулинности.

Сущее и должное схватываются здесь в обоих смысловых ас­пектах - «платоновском» и «аристотелевском» - и образуют семан­тическую оппозицию на уровне повседневного значения слова. Нормативность означает, что должное обладает некоторыми каче­ствами над-эмпиричности, - поскольку должное конституируется в этой связи как совершенство. Совершенство же едва ли может зада­ваться как всецело принадлежащее «ткани повседневности», эмпи­рической реальности.

Однако же, нормативность имеет и свою оборотную сторону - предписательность. Virtus предстает нагруженным декларативным пафосом преобразования мира. Целью этого преобразования объяв­ляется достижение должного в мире эмпирическом. Совершенство должно быть декларировано как принадлежащее иной реальности, отличной от повседневности в ее обыденности, - именно для того, чтобы оно могло состояться как факт повседневности. Должное (нагруженное семантикой идеального и потенциального одновре­менно) предстает здесь как нечто, что может быть достигнуто в эм­пирической реальности. Здесь заслуживает особенного внимания момент декларативности. Он означает, что совершенство, будучи необходимым условием вполне конкретных повседневных дискур­сов, должно - в целях сохранения единства и континуальности по­вседневной реальности - быть декларированным как дистантное по отношению к «неразвитой природе» - т.е., к этой самой повседнев­ной эмпирической реальности. В этом и состоит компонент над-эм- пиричности в семантике virtus.