Современный статус слова объясняется в нема­лой мере лингвистикой

, она научила видеть в языке текст, отучила вниманию к тому первому, что дела­ет слово,—задевает, вводит в дело человеческое су­щество. Слово как весть задевает и вызывает ответ раньше, чем оседает своими значениями.

Услышать, что слово говорит раньше значений как весть, давно захватившая нас так, что мы ей принадле­жим даже когда ее обходим, — и всего жестче принад­лежим когда стараемся обойти, — можно только отве­чая слову. Отвечать слову можно потому, что человек в своем существе отвечает слову. He так, что есть чело­век и у него есть способность отвечать слову. To, что человек отвечает слову, связано с тем, что он есть он сам, поскольку осуществился как человек, и осущест­виться он не может сам от себя. Он в этом смысле с са­мого начала относится, относит себя к целому.

Этими вещами — существом человека, его осу­ществлением, его делом, словом как задевающгш че­ловека в его существе — самым грубым образом за­даны контуры онтологии языка, онтологической гер­меневтики. Мы занялись бы, однако, самым неуместным и обманчивым делом, если бы начали сейчас из этих вещей конструировать что-то вроде «философии языка», модернизированной в свете «современной мысли», в отличие от прежней линг­вистики, опиравшейся на «метафизические пред­ставления» «классического идеализма». Ha послед­них «Философских беседах»^[67] было сказано, что вред нашей философии нанеслаложная уверенность в обладании универсальной философской отмыч­кой, которая на самом деле ничего не отпирала. По­дразумевалось: теперь мы заведем другую отмычку.

Мы не могли бы хуже обмануть себя, чем если бы сказали себе: Так, и что же это за онтологическая гер­меневтика, и в чем ее основоположения, и как надо в свете ее перестроить философию языка? Черта Гада- мера, о которой, к сожалению, совсем не дает дога­даться русский перевод, — это умение слушать сло­во, пока оно своим собственным весом не ВХОДИТ B свой полный смысл, не начинает звучать со всем сво­им размахом. Онто-логическая герменевтика — это истолкование бытия самим существом — историче­ским, его бытием-вот, его присутствием—человека, истолковывающего, чье существо понимание; — бытия как того, о чем идет дело для человека, что тре­бует человека, в ответе на что человек осуществляет­ся. Онтологическая герменевтика тогда требует та­кой основательности ответа на требование бытия, что не в порядке перебора вариантов, а недвусмыс­ленно ставит под вопрос установки человека; кто их, или зачем он их себе, установил; какой постав поста­вил человека на дело так называемой «науки», оста­навливающего устанавливания всей «действитель­ности» как кем-то противо-поставленной его «уста­новке».

Мы отвлеклись от Гумбольдта прошлый раз на разбор языка.

Отвлечемся еще, потому что, похоже, не отвлек­шись, мы к нему не сумеем вернуться. Можно ЛИ B принципе разобрать язык? Можно ли разобрать язык сам по себе за нагромождениями, которые казались или могли казаться на первый взгляд языком, а оказа­лись тем, что Гумбольдт называет «мертвым порож­денным»? Или живой язык в самом деле невидим, как жизнь невидима? Или он в своем указывании слива­ется со смыслом мира?^[68]

Я сижу на собрании или на лекции и слушаю до­клад. И понимаю, что что-то не так. Лекция меня не увлекает, за словами нет вещей. Слова лектора мне

ничего неговорят. Ничего не говорят—или все-таки что-то говорят? Вот это самое они все-таки гово­рят— что они ничего не говорящие слова? Они сами о себе говорят, что они ничего не говорят. Как, чем они мне сообщили о себе, что они ничего не говорят? Ведь в составе слов не было объявления лектора, что он будет говорить ни о чем.^[69]

Мы видим, по тому, что лектор говорит, что лек­тору нечего сказать. To есть как это, у него так много слов. Он говорит их все, и в запасе тоже остается. Ему нечего сказать не в том смысле, что у него нет слов, — как раз наоборот, когда человеку очень много что сказать, он переполнен, скажем, чувством благодар­ности, или негодования, он обнаруживает, что у него «нет слов»; наоборот, когда нечего человеку сказать, слов у него находится бесконечно много, и больше того, он их говорит и говорит именно потому, что ему нечего сказать, — а ему нечего сказать потому, что говорит не человек сам от себя, говорит событие.