>>

Я не убежден, что в XX веке зло распространилось шире, чем в другие века.

История учит нас: стоит обратиться к любой эпохе, — и мы откроем в ней явное присутствие зла, глубину которого по­знать и измерить нам не под силу. Зло видоизменяется. Оно поража­ет политическую жизнь, мировое сообщество, экономические отно­шения, семью, нравы, мысль, плоть в масштабах, которые мы не способны оценить.

Нередко худший порок века становится очеви­ден лишь в следующем столетии. Bo все времена великие умы сето­вали на неописуемые бедствия, свидетелями которых они стали, и сожалели о прошлом, когда не было этого зла. Точно так же во все времена великие умы (часто те же), с ужасом отворачиваясь от пре­ступлений, со спокойной совестью содеянных отцами, сами уже не совершают подобного. Ho они не предполагают, что дети поставят им в вину другие преступления, которых они не сознавали.

Быть может, в истории идет непрерывное и одновременное раз­витие и добра и зла. Такая точка зрения представляется правдопо­добной и разумной. Проверить ее мы не можем, поскольку этот двойной прогресс не является обязательным и измерению не под­лежит.

Бывают дни, когда зло как будто застилает горизонт, а в иное время оно отступает, оставляя едва заметный след, и, кажет­ся, нужно лишь последнее усилие, чтобы C ним покончить. Были века оптимизма, были и века отчаяния. Ho верить им нельзя, ибо они заблуждались относительно распространения добра и глуби­ны зла. Можно ли назвать оптимистическим XIX век, говоривший голосами Бодлера и Флобера, Гарди и Батлера, Ницше и Достоев­ского? Bce же это был век оптимизма, и ретроспективный взгляд позволяет нам признать его правоту. Я не решаюсь вынести приго­вор XX веку, исполнившему самые страшные пророчества и вмес­те с тем самые захватывающие устремления предыдущего столе­тия. Гюго и Бодлер в том, что их объединяло и разделяло, оказа­лись и правы, и неправы.

Зло меняет точку опоры. B отличие от литературы прошлого века современную литературу меньше заботит разложение нравов, семьи и общества. Дело не в том, что оно прекратилось, однако главный очаг зла усматривают не здесь, или то, что прежде звали злом, теперь так не называют. Зато объектом критики стала теперь история, на ко­торую европейская мысль возлагала столь большие надежды.

XX столетие началось с войны: она представляет для нас некую тайну, так как слишком силен контраст между ничтожностью при­чин и огромностью разрушительных последствий. Продолжением войны стали невиданные до тех пор массовые убийства. Я воздер­живаюсь от приговора своему времени, потому что не могу цели­ком охватить его взглядом, но, если ограничиться областью уничто­жения людьми себе подобных, придется констатировать, что в этом наш век пошел дальше всех других. Это подтверждает статистика. Такие названия, как Колыма и Освенцим, обозначают новые явле­ния, до того неизвестные опыту человечества.

Верно и то, что наиболее концентрированное уничтожение людей наблюдается там, где бьш развернут самый амбициозный историчес­кий эксперимент. B самом деле, как коммунистическое движение, так и нацизм предприняли попытку раз и навсегда искоренить политиче­ское и социальное зло. Соответствующие учения можно анализиро­вать как рассуждения о зле, его причинах, локализации, о способах его уменьшить, изгнать и очистить от него землю. И вот в ходе этой операции зло возросло, как никогда. To, что казалось добрым и благо­родным, обратилось преступным и гнусным в последней степени!

Однако, читая свидетельства наиболее чутких и думающих людей, мы узнаем, что для них самое худшее — не убийства, не гнет или ни­щета. Bce эти проявления зла стары, как сама история, и хорошо изве­стны. Что пытаются передать нам свидетели (чаще всего безуспешно), эго опыт удивительного и непонятного для них сверхвозрастания зла, злейшего, чем само зло, так как его путают с добром. Вот отчего испы­тывают они страх, который встречается только в литературе XX века.

Идея конца света живет во все времена. Наше время заново к ней об­ращается, открывая не только распад всех вещей, но также распад со­знания и мысли. И уже не о страхе конца света идет речь, не об ожи­дании его, — конец света непосредственно осязаем.

Ha каких свидетелей сослаться? C сожалением приходится признать, что прямые свидетели — не самые красноречивые: быть может, крайняя степень зла парализовала саму способность свиде­тельства, и понадобилась определенная дистанция, чтобы осмыс­лить и выразить, что же в действительности произошло. Свидете­лей убивали, но тех, кто выжил, словно душит слишком яркое со­знание немыслимого, непередаваемого. Литература концлагерей, например, почти всегда разочаровывает своей невыразительнос­тью. Ho лагерь вполне реален, его можно представить. Между тем, самые прозорливые из свидетелей пытаются нам объяснить, что лагерь в его материальности, голод, побои, казни — это не само зло, а только метафора зла. Определенного рода литературу XX ве­ка характеризует именно затруднение в дефиниции, назывании то­го, что она всей плотью ощущает как абсолютное зло.

Современный польский поэт Збигнев Херберт сумел передать это с мрачно-проницательным юмором. Вот пересказ его поэмы «Чудовище господина Когито»[1]. Повезло святому Георгию: возвы­шаясь в рыцарском седле, он мог ясно видеть, сколь силен дракон, и наблюдать за его движениями. Позиция господина Когито вовсе не так удобна. Он сидит в глубокой долине, окутанной густым ту­маном, сквозь который угадывается лишь мерцающее ничто. Чудо­вище господина Когито трудно описать, оно не поддается опреде­лению. Это нечто вроде великой депрессии, распространившейся по всей стране. Чудовище неуязвимо ни для пера, ни для аргумен­тов, ни для копья. Если бы оно не давило с такой силой, не насы­лало свыше смерть, можно было бы поверить, что это только гал­люцинация больного воображения. Однако оно существует, ибо оно разрушает структуры разума и покрывает плесенью хлеб. Ко­свенное, но достаточно убедительное доказательство его сущест­вования — это жертвы.

Благоразумные люди уверяют, что при нем можно жить: надо только избегать резких движений и громких слов, прикинуться камнем или листком, дышать не слышно — сло­вом, вести себя так, будто тебя здесь нет. Ho господину Когито ма­ло делать вид, что живешь. Он хотел бы сразиться с чудовищем в открытом бою. C рассветом он выходит в полном снаряжении на спящую городскую окраину. Он вызывает чудовище на пустые улицы, бросает ему оскорбления, провоцирует его, как отважный авангард несуществующей армии. Он обзывает чудовище трусом! Ho в тумане угадывается лишь гигантская морда небытия. Госпо­дин Когито жаждет боя, пусть неравного, и готов к нему. Ho преж­де произойдет падение по инерции, наступит банальная и бесслав­ная смерть, его удушит то, что не имеет формы.

Мало писателей, прошедших такое испытание, и еще меньше тех, кто оказался на высоте. Французов среди них я не вижу. Со­лженицын, похожий на святого Георгия и более удачливый, чем господин Когито, встретился с чудовищем лицом к лицу и дал ему имя: ложь. Ho он боец, а для моего исследования мне хотелось найти опору в умах более созерцательных. Я хотел бы сослаться на Юнгера, Замятина, Булгакова, Платонова, Зиновьева. Юнгер ясно видел того же врага, но он предпочел пройти мимо, не удостоив чудовище долгим взглядом, подобно рыцарю Дюрера. Что касает­ся русских писателей, они вышли из схватки не без ущерба, истер­занные телом и душой. Иногда им хотелось заключить пакт с чу­довищем, приручить его. Часто они решались его разоблачить, по­казывая свои раны и даже нарочно его имитируя.

По крайней мере двое писателей, на мой взгляд, рассказали об этом неведомом зле как должно — так, что мы можем почувство­вать его сердцем и отчасти понять[2]. Ни один ни другой не столк­нулись с ним непосредственно. Соловьев умер раньше, чем это зло проявилось. Оруэлл знал его косвенно и понаслышке. И все же, мне кажется, они уловили его яснее, чем те, кто в полноте испытал это иго. Принцип их понимания не эмпиричен. Они провели час­тичный эксперимент с помощью сильной теории.

Русского и англичанина не объединяют ни время, ни культура, ни воспитание, ни вера. Однако их сближают итоги исследования, что я надеюсь показать в конце этой книги. Отмечу сразу одну ха­рактерную черту, побудившую меня их объедйнить, каким бы странным ни казалось такое сопоставление. Этому злу, так ярко обрисованному их интуицией, они смотрели прямо в лицо, не под­давшись ни страху, ни отвращению, не чувствуя ни малейшей сни­сходительности. Пытливо изучая, объясняя, они сохранили удив­ленный взгляд ребенка, чистоту сердца.

Оба они лишь в самом конце жизни обнародовали свои прозре­ния. Я прочел большую часть их сочинений. Последние произве­дения — «Три разговора» Соловьева и «1984» Оруэлла — превос­ходят все написанное ими прежде. Как бы ни был блистателен Со­ловьев, не напиши он свою последнюю книгу, и сегодня ему было бы уготовано место между Флоренским и Булгаковым, в ряду про­чих представителей столь эклектичной и неровной религиозной философии, расцветшей в царской России накануне ее конца. Ору­элл считался бы самым симпатичным, самым честным и самым та­лантливым среди левых социальных писателей, не превзойди он самого себя в романе «1984». Я буду говорить не о Соловьеве и Оруэлле, а только об этих двух произведениях. Моя задача — про­анализировать и прокомментировать их. Оба текстасопротивляют- ся исследователю; оба они дорого стоили своим авторам. Солнце и смерть видеть в упор нестерпимо: не легче смотреть в упор на зло. Соловьев и Оруэлл умерли преждевременно, написав эти сочине­ния, и, может быть, именно оттого, что они их написали.

Co времен Иова, со времен Гесиода, столкнувшись с крайним злом, люди взывают к небесам. Соловьев открыто, Оруэлл более прикровенно разрабатывают свой опыт теологически. Соловьев занимался богословием по призванию, почти профессионально; Оруэлл — теолог поневоле, вопреки себе, но не в меньшей степе­ни, чем Соловьев, — во всяком случае, в «1984».

Ни того ни другого не удовлетворяет классическое определе­ние зла, предложенное Плотином и принятое Церковью: зло есть лишение блага[3]. Предисловие к «Трем разговорам» Соловьева на­чинается так: «Есть ли зло только естественный недостаток, несо­вершенство, само собою исчезающее с ростом добра, или оно есть действительная сила, посредством соблазнов владеющая нашим миром, так что для успешной борьбы с нею нужно иметь точку опоры в ином порядке бытия?»[4] Эта сила и у того и у другого ав­тора облекается в форму почти личную. Соловьев утверждал, что ему являлся черт. Оруэлл ничего подобного не утверждал. Ho за образом Старшего Брата отчетливо вырисовывается тот же персо­наж, который совершает столь эффектные появления в романе Бул­гакова и который, конечно, знаком и Юнгеру, и Зиновьеву. Объяс­няя наших двух авторов, мы должны последовать за ними по это­му пути до конца.

| >>
Источник: Беэансон А.. Извращение добра. 2002

Еще по теме Я не убежден, что в XX веке зло распространилось шире, чем в другие века.:

  1. Смыслы шире, чем вещь
  2. Что же такое зло
  3. Тема № 11. Психологическая мысль в России в XIX веке и начале ХХ века
  4. § 4. Собственно говоря, казалось бы, что идея цѣнности всего полнѣе и шире умѣщается въ психологическомъ выраженіи. Вѣдь, источникъ всякой оцѣнки вестаки пребываетъ въ субъектѣ, въ мірѣ человѣческихъ желаній. Только то, что мвѣ желательно, есть для меня цѣнность
  5. В юридической литературе распространено мнение, что судебное доказывание - это урегулированный нормами гражданского процессуального права процесс
  6. 30. Какую роль играла христианская церковь в Средние века? В чем суть идейных основ средневекового христианства?
  7. Тот или иной ответ на вопрос: «Что такое зло?» тесно связан с глав­ными предпосылками того или иного миросозерцания в целом.
  8. [Зло чистое и зло смешанное\
  9. ♥ А что такое вообще моральный вред? С чем идти в суд? (Лидия)
  10. 14. В чем характерные черты Средневекового городского ремесла? Что представляли собой экономические основы и формы организации?
  11. 4. Как возник ислам, в чем его основные черты? Что представляло собой исламское государство эпохи Средневековья?
  12. Считается, что толчком к промышленному перевороту в Англии явилась буржуазная революция середины XVII века
  13. Вопрос 33. Что представляет собой хозяйственное общество и в чем состоит его отличие от хозяйственного товарищества?
  14. Привходящим, или случайным, называется то, что чему-то присуще и о чем может быть правильно сказано, но присуще не по необходимости и не большей частью...2
  15. ♥ Что такое «Лига защиты прав пациентов»? Чем она занимается? Кто в нее входит – врачи это или юристы? Какова статистика судебных разбирательств?
  16. НАСКОЛЬКО РАСПРОСТРАНЕН ФЕНОМЕН ПРЕДСМЕРТНОГО ОПЫТА?
  17. ПОЧЕМУ ВЕРА В СУЩЕСТВОВАНИЕ ДУШИ ТАК ШИРОКО РАСПРОСТРАНЕНА?