Я не убежден, что в XX веке зло распространилось шире, чем в другие века.
История учит нас: стоит обратиться к любой эпохе, — и мы откроем в ней явное присутствие зла, глубину которого познать и измерить нам не под силу. Зло видоизменяется. Оно поражает политическую жизнь, мировое сообщество, экономические отношения, семью, нравы, мысль, плоть в масштабах, которые мы не способны оценить.
Нередко худший порок века становится очевиден лишь в следующем столетии. Bo все времена великие умы сетовали на неописуемые бедствия, свидетелями которых они стали, и сожалели о прошлом, когда не было этого зла. Точно так же во все времена великие умы (часто те же), с ужасом отворачиваясь от преступлений, со спокойной совестью содеянных отцами, сами уже не совершают подобного. Ho они не предполагают, что дети поставят им в вину другие преступления, которых они не сознавали.Быть может, в истории идет непрерывное и одновременное развитие и добра и зла. Такая точка зрения представляется правдоподобной и разумной. Проверить ее мы не можем, поскольку этот двойной прогресс не является обязательным и измерению не подлежит.
Бывают дни, когда зло как будто застилает горизонт, а в иное время оно отступает, оставляя едва заметный след, и, кажется, нужно лишь последнее усилие, чтобы C ним покончить. Были века оптимизма, были и века отчаяния. Ho верить им нельзя, ибо они заблуждались относительно распространения добра и глубины зла. Можно ли назвать оптимистическим XIX век, говоривший голосами Бодлера и Флобера, Гарди и Батлера, Ницше и Достоевского? Bce же это был век оптимизма, и ретроспективный взгляд позволяет нам признать его правоту. Я не решаюсь вынести приговор XX веку, исполнившему самые страшные пророчества и вместе с тем самые захватывающие устремления предыдущего столетия. Гюго и Бодлер в том, что их объединяло и разделяло, оказались и правы, и неправы.Зло меняет точку опоры. B отличие от литературы прошлого века современную литературу меньше заботит разложение нравов, семьи и общества. Дело не в том, что оно прекратилось, однако главный очаг зла усматривают не здесь, или то, что прежде звали злом, теперь так не называют. Зато объектом критики стала теперь история, на которую европейская мысль возлагала столь большие надежды.
XX столетие началось с войны: она представляет для нас некую тайну, так как слишком силен контраст между ничтожностью причин и огромностью разрушительных последствий. Продолжением войны стали невиданные до тех пор массовые убийства. Я воздерживаюсь от приговора своему времени, потому что не могу целиком охватить его взглядом, но, если ограничиться областью уничтожения людьми себе подобных, придется констатировать, что в этом наш век пошел дальше всех других. Это подтверждает статистика. Такие названия, как Колыма и Освенцим, обозначают новые явления, до того неизвестные опыту человечества.
Верно и то, что наиболее концентрированное уничтожение людей наблюдается там, где бьш развернут самый амбициозный исторический эксперимент. B самом деле, как коммунистическое движение, так и нацизм предприняли попытку раз и навсегда искоренить политическое и социальное зло. Соответствующие учения можно анализировать как рассуждения о зле, его причинах, локализации, о способах его уменьшить, изгнать и очистить от него землю. И вот в ходе этой операции зло возросло, как никогда. To, что казалось добрым и благородным, обратилось преступным и гнусным в последней степени!
Однако, читая свидетельства наиболее чутких и думающих людей, мы узнаем, что для них самое худшее — не убийства, не гнет или нищета. Bce эти проявления зла стары, как сама история, и хорошо известны. Что пытаются передать нам свидетели (чаще всего безуспешно), эго опыт удивительного и непонятного для них сверхвозрастания зла, злейшего, чем само зло, так как его путают с добром. Вот отчего испытывают они страх, который встречается только в литературе XX века.
Идея конца света живет во все времена. Наше время заново к ней обращается, открывая не только распад всех вещей, но также распад сознания и мысли. И уже не о страхе конца света идет речь, не об ожидании его, — конец света непосредственно осязаем.Ha каких свидетелей сослаться? C сожалением приходится признать, что прямые свидетели — не самые красноречивые: быть может, крайняя степень зла парализовала саму способность свидетельства, и понадобилась определенная дистанция, чтобы осмыслить и выразить, что же в действительности произошло. Свидетелей убивали, но тех, кто выжил, словно душит слишком яркое сознание немыслимого, непередаваемого. Литература концлагерей, например, почти всегда разочаровывает своей невыразительностью. Ho лагерь вполне реален, его можно представить. Между тем, самые прозорливые из свидетелей пытаются нам объяснить, что лагерь в его материальности, голод, побои, казни — это не само зло, а только метафора зла. Определенного рода литературу XX века характеризует именно затруднение в дефиниции, назывании того, что она всей плотью ощущает как абсолютное зло.
Современный польский поэт Збигнев Херберт сумел передать это с мрачно-проницательным юмором. Вот пересказ его поэмы «Чудовище господина Когито»[1]. Повезло святому Георгию: возвышаясь в рыцарском седле, он мог ясно видеть, сколь силен дракон, и наблюдать за его движениями. Позиция господина Когито вовсе не так удобна. Он сидит в глубокой долине, окутанной густым туманом, сквозь который угадывается лишь мерцающее ничто. Чудовище господина Когито трудно описать, оно не поддается определению. Это нечто вроде великой депрессии, распространившейся по всей стране. Чудовище неуязвимо ни для пера, ни для аргументов, ни для копья. Если бы оно не давило с такой силой, не насылало свыше смерть, можно было бы поверить, что это только галлюцинация больного воображения. Однако оно существует, ибо оно разрушает структуры разума и покрывает плесенью хлеб. Косвенное, но достаточно убедительное доказательство его существования — это жертвы.
Благоразумные люди уверяют, что при нем можно жить: надо только избегать резких движений и громких слов, прикинуться камнем или листком, дышать не слышно — словом, вести себя так, будто тебя здесь нет. Ho господину Когито мало делать вид, что живешь. Он хотел бы сразиться с чудовищем в открытом бою. C рассветом он выходит в полном снаряжении на спящую городскую окраину. Он вызывает чудовище на пустые улицы, бросает ему оскорбления, провоцирует его, как отважный авангард несуществующей армии. Он обзывает чудовище трусом! Ho в тумане угадывается лишь гигантская морда небытия. Господин Когито жаждет боя, пусть неравного, и готов к нему. Ho прежде произойдет падение по инерции, наступит банальная и бесславная смерть, его удушит то, что не имеет формы.Мало писателей, прошедших такое испытание, и еще меньше тех, кто оказался на высоте. Французов среди них я не вижу. Солженицын, похожий на святого Георгия и более удачливый, чем господин Когито, встретился с чудовищем лицом к лицу и дал ему имя: ложь. Ho он боец, а для моего исследования мне хотелось найти опору в умах более созерцательных. Я хотел бы сослаться на Юнгера, Замятина, Булгакова, Платонова, Зиновьева. Юнгер ясно видел того же врага, но он предпочел пройти мимо, не удостоив чудовище долгим взглядом, подобно рыцарю Дюрера. Что касается русских писателей, они вышли из схватки не без ущерба, истерзанные телом и душой. Иногда им хотелось заключить пакт с чудовищем, приручить его. Часто они решались его разоблачить, показывая свои раны и даже нарочно его имитируя.
По крайней мере двое писателей, на мой взгляд, рассказали об этом неведомом зле как должно — так, что мы можем почувствовать его сердцем и отчасти понять[2]. Ни один ни другой не столкнулись с ним непосредственно. Соловьев умер раньше, чем это зло проявилось. Оруэлл знал его косвенно и понаслышке. И все же, мне кажется, они уловили его яснее, чем те, кто в полноте испытал это иго. Принцип их понимания не эмпиричен. Они провели частичный эксперимент с помощью сильной теории.
Русского и англичанина не объединяют ни время, ни культура, ни воспитание, ни вера. Однако их сближают итоги исследования, что я надеюсь показать в конце этой книги. Отмечу сразу одну характерную черту, побудившую меня их объедйнить, каким бы странным ни казалось такое сопоставление. Этому злу, так ярко обрисованному их интуицией, они смотрели прямо в лицо, не поддавшись ни страху, ни отвращению, не чувствуя ни малейшей снисходительности. Пытливо изучая, объясняя, они сохранили удивленный взгляд ребенка, чистоту сердца.
Оба они лишь в самом конце жизни обнародовали свои прозрения. Я прочел большую часть их сочинений. Последние произведения — «Три разговора» Соловьева и «1984» Оруэлла — превосходят все написанное ими прежде. Как бы ни был блистателен Соловьев, не напиши он свою последнюю книгу, и сегодня ему было бы уготовано место между Флоренским и Булгаковым, в ряду прочих представителей столь эклектичной и неровной религиозной философии, расцветшей в царской России накануне ее конца. Оруэлл считался бы самым симпатичным, самым честным и самым талантливым среди левых социальных писателей, не превзойди он самого себя в романе «1984». Я буду говорить не о Соловьеве и Оруэлле, а только об этих двух произведениях. Моя задача — проанализировать и прокомментировать их. Оба текстасопротивляют- ся исследователю; оба они дорого стоили своим авторам. Солнце и смерть видеть в упор нестерпимо: не легче смотреть в упор на зло. Соловьев и Оруэлл умерли преждевременно, написав эти сочинения, и, может быть, именно оттого, что они их написали.
Co времен Иова, со времен Гесиода, столкнувшись с крайним злом, люди взывают к небесам. Соловьев открыто, Оруэлл более прикровенно разрабатывают свой опыт теологически. Соловьев занимался богословием по призванию, почти профессионально; Оруэлл — теолог поневоле, вопреки себе, но не в меньшей степени, чем Соловьев, — во всяком случае, в «1984».
Ни того ни другого не удовлетворяет классическое определение зла, предложенное Плотином и принятое Церковью: зло есть лишение блага[3]. Предисловие к «Трем разговорам» Соловьева начинается так: «Есть ли зло только естественный недостаток, несовершенство, само собою исчезающее с ростом добра, или оно есть действительная сила, посредством соблазнов владеющая нашим миром, так что для успешной борьбы с нею нужно иметь точку опоры в ином порядке бытия?»[4] Эта сила и у того и у другого автора облекается в форму почти личную. Соловьев утверждал, что ему являлся черт. Оруэлл ничего подобного не утверждал. Ho за образом Старшего Брата отчетливо вырисовывается тот же персонаж, который совершает столь эффектные появления в романе Булгакова и который, конечно, знаком и Юнгеру, и Зиновьеву. Объясняя наших двух авторов, мы должны последовать за ними по этому пути до конца.
Еще по теме Я не убежден, что в XX веке зло распространилось шире, чем в другие века.:
- Смыслы шире, чем вещь
- Что же такое зло
- Тема № 11. Психологическая мысль в России в XIX веке и начале ХХ века
- § 4. Собственно говоря, казалось бы, что идея цѣнности всего полнѣе и шире умѣщается въ психологическомъ выраженіи. Вѣдь, источникъ всякой оцѣнки вестаки пребываетъ въ субъектѣ, въ мірѣ человѣческихъ желаній. Только то, что мвѣ желательно, есть для меня цѣнность
- В юридической литературе распространено мнение, что судебное доказывание - это урегулированный нормами гражданского процессуального права процесс
- 30. Какую роль играла христианская церковь в Средние века? В чем суть идейных основ средневекового христианства?
- Тот или иной ответ на вопрос: «Что такое зло?» тесно связан с главными предпосылками того или иного миросозерцания в целом.
- [Зло чистое и зло смешанное\
- ♥ А что такое вообще моральный вред? С чем идти в суд? (Лидия)
- 14. В чем характерные черты Средневекового городского ремесла? Что представляли собой экономические основы и формы организации?
- 4. Как возник ислам, в чем его основные черты? Что представляло собой исламское государство эпохи Средневековья?
- Считается, что толчком к промышленному перевороту в Англии явилась буржуазная революция середины XVII века
- Вопрос 33. Что представляет собой хозяйственное общество и в чем состоит его отличие от хозяйственного товарищества?
- Привходящим, или случайным, называется то, что чему-то присуще и о чем может быть правильно сказано, но присуще не по необходимости и не большей частью...2
- ♥ Что такое «Лига защиты прав пациентов»? Чем она занимается? Кто в нее входит – врачи это или юристы? Какова статистика судебных разбирательств?
- НАСКОЛЬКО РАСПРОСТРАНЕН ФЕНОМЕН ПРЕДСМЕРТНОГО ОПЫТА?
- ПОЧЕМУ ВЕРА В СУЩЕСТВОВАНИЕ ДУШИ ТАК ШИРОКО РАСПРОСТРАНЕНА?