06 ускользании, неуловимости языка мы немно­го продолжим.

Ho сейчас по ходудела—замечание о том, детерминирует ли язык картину мира. Язык в своей полноте, сливающийся с ситуацией, исчезаю­щий, не замечаемый ближе к самому миру, чем к его картине.

Если слово ускользает так, что становится неви­димым, забывается, то это ничтожество слова — что оно становится ничем — дает ему уникальное свойство: слово может оставить нас наедине с чем угодно, потому что оно не мешает ничему. Если сло­во может ускользать до невидимости и забытости, то значит никакого ограничения с его стороны нато, что кроме него, не наложено: если бы слово было чем-то, оставалось величиной, то, что вне слова, было бы чем угодно минус величина слова; но слово исчезающая величина, поэтому оно способно указывать на всё. Это называют «всемогуществом» слова.

Когда я только что сказал, «слово способно ука­зывать на всё», я подразумевал — на любое, на что угодно. Этим, кстати, решается вопрос, детермини­рует ли язык восприятие мира. Язык может и детер­минировать восприятие мира, но, исчезая и забыва­ясь, он оставляет нас наедине с самими вещами, и эти вещи могут быть для нас детерминированы языком или чем угодно, но язык может нас оставить и с веща­ми как они есть, не детерминированными ничем, — именно потому, что забывается, делается ничем. Де­терминированность действительности языком зави­сит поэтому не от языка в его существе — исчезаю­щего, ускользающего, оставляющего нас с веща­ми, — а от нас; язык нам немешает остаться наедине с вещами как они есть.

Второе. Изучение аспектов языка будет дезори­ентировано, если исследователь упустит существо языка — указывание, в котором сам язык в этом ука­зывании уступает тому, на что он указывает. Когда язык этого не достигает, он еще не осуществился как язык, и мы тогда изучаем неизвестно что. Язык как накладывающий свою тень на мир — предмет иссле­дования не хуже всякого другого, но мы не знаем, что это за предмет, откуда он, принадлежит ли он к психологии, патологии илидемонологии—учении O влиянии дьявола в исходном и собственном значе­нии этого слова как путаника, от Sia-PoXg, обмана, лжи, ненависти. Или, может быть, язык в роли иде­ологии, мировоззрения^:— тема этнографии, истори­ческой антропологии. Bo всяком случае, мы не зна­ем, с чеммы в таком случае имеем дело, и знаем толь­ко, что — не с языком в своем существе, в своей осуществленности: с языком как уступающим, исче­зающим —по определению, по замыслу, по назначе­нию — указыванием.

Ho почему нельзя просто? «Предъявите би­леты». Bce ясно. Зачем нужно слышать эту фразу ее тоном, местом, где она сказана? «Предъявите билеты» — как просто! — Ho ее произносит не чело- век\

Наше наблюдение о том, что внутренняя форма, по Гумбольдту, и в языке и вне языка, нужно уточ­нить. Мы должны сказать: она имеет все-таки статус в языке, но это статус долженствования.

«Все преимущества самых искусных и богатых звуковых форм, даже в сочетании с живейшим арти­куляционным чувством, будут, однако, не в состоя­нии произвести языки, достойно отвечающие духу, если лучащаяся ясность идей, имеющих отношение к языку, не пронизывает их (языки) своим светом и своей теплотой» (463,^[64] 100). Речь идет вот о чем: «все преимущества самых искусных и богатых форм» еще не делают язык открытым для нового; кроме всего накопленного богатства, в языке должна быть способность отзвука на небывалое. Должна быть. Ee можетине быть. Ho язык должен быть зара­нее для нее открыт. Язык заранее неким образом дол­жен быть тем, что он не есть. Может такое быть? Да: если существо языка в цели,—не в его цели, такой-то, а в том, что существо языка в том, что он имеет цель. Цель то, что в языке не содержится—и что составляет его существо. Цель есть внутренняя форма, «идея», «свет», «луч», «тепло». «Эта вполне внутренняя и чисто интеллектуальная (т. e. не имеющая материи или имеющая материю «потом») часть его (языка) составляет собственно язык; это употребление (der Gebrauch), ради которого языковое творчество поль­зуется звуковой формой, и на ней/нем (auf ihm: Teil; Gebrauch—на этой «чисто интеллектуальной части», на «употреблении», т. e. нацеленности на цель как су­ществе языка) опирается его способность наделять выражением все то, что стремятся вверить ему, по мере прогрессивного развития идей, величайшие умы позднейших поколений» (там же).

У нас есть основания так прочитывать Гумболь­дта. Он отвергает телеологию фус.

И все-таки, что внутренняя форма — цель, гово­рим мы, а не Г умбольдт. Интерес его, мы говорили, в другом, в сравнительной эстетической критике язы­ков. Цель—не проблемаГумбольдта. «Все [народы] стремятсякистинному [...] высшему. Этосамособой и без их участия оказывает воздействие на образую­щийся [...] язык» (рус.

C этим — что существо языка, находящееся в языке, в языке не содержится, — мы встречались: когда говорили, что молчание основа речи, звук ее уток; когда читали аристотелевское определение звучащей стороны языка как символов, осколков, по­ловинок, отнесенных к «состоянию души» в свете це­лого как цели. Так или иначе с «внутренней формой» мы остаемся в круге неоплатонической мысли о смысле-цели, которая собирает вокруг себя «внеш­нее», призванное служить «выражением» тому.

Тем, что узнаем во внутренней форме эйдос, или целевую причину, мы еще ничего не достигнем. Мы только обратим внимание на то, что и без того ясно,—что по поводу, на предмете и по «темам» язы­ка «философствование о языке» со связанными рука­ми, «прикладным» образом, дублирует, на свой страх и риск, ходы философской мысли. He одно язы­кознание, конечно, завело себе «философию»: давно есть философия техники, политики; есть в последнее время феминистская философия, которая в своем ра­курсе еще раз заново переписывает корпус философ­ского знания.

Философия, однако, не система, а мысль. Мысль идет к предельным вопросам. Предельные вопро­сы — они же первые, мимо которых не-мысль прохо­дит. Вопрос о внутренней форме языка, которую язык имеет, требовал бы спросить сначала: язык, с внутренней формой — почему мы о нем говорим, го­ворим о говорящем? Кто нам его показал? Какая но­вая внимательность к своему историческому суще­ствованию и как сделала язык предметом рассмотре­ния? Почему при этом одновременно язык ушел из поля зрения — как раз среди фронтально развернув­шегося исследования его — в своей сути, — в том, что он говорит? Исследователи разбрелись по обла­стям философского, исторического, структурного, психологического исследования всего, что сказано, на что указано языком.