06 ускользании, неуловимости языка мы немного продолжим.
Ho сейчас по ходудела—замечание о том, детерминирует ли язык картину мира. Язык в своей полноте, сливающийся с ситуацией, исчезающий, не замечаемый ближе к самому миру, чем к его картине.
Язык может и детерминировать восприятие мира (например, вы можете пойти в следующем году в магазин и сказать продавцу, «я не верю, что у вас нетдетских колготок, ведь министр русским языком яснообъявил...ит. д.»). Ночтобызшшь,чтоязыкде- терминирует восприятие мира, мы должны знать, что такое язык. Мы не знаем, что такое слово и язык, так же, как не знаем, что такое число и что такое единство. Мы знаем только, что единство есть, бывает. Мы знаем, что язык есть, иначе как бы мы все время говорили, и как бы нам всё все время говорило. Ho язык обладает этим свойством: скрываться, ускользать до неуловимости, говорить, показывать — и не показываться сам. 0 языке мы сплошь и рядом забываем. Надо было бы нам чуть побольше знать о языке. Мы забываем о нем не потому, что мы плохие, а потому, что он такой — он по существу оставляет нас наедине с вещами — открывает все больше и больше по мере того, как мы приглядываемся к нему, и в конце концов тонет в самих вещах. Язык нас детерминирует, когда мы от него отгораживаемся.Если слово ускользает так, что становится невидимым, забывается, то это ничтожество слова — что оно становится ничем — дает ему уникальное свойство: слово может оставить нас наедине с чем угодно, потому что оно не мешает ничему. Если слово может ускользать до невидимости и забытости, то значит никакого ограничения с его стороны нато, что кроме него, не наложено: если бы слово было чем-то, оставалось величиной, то, что вне слова, было бы чем угодно минус величина слова; но слово исчезающая величина, поэтому оно способно указывать на всё. Это называют «всемогуществом» слова.
Когда я только что сказал, «слово способно указывать на всё», я подразумевал — на любое, на что угодно. Этим, кстати, решается вопрос, детерминирует ли язык восприятие мира. Язык может и детерминировать восприятие мира, но, исчезая и забываясь, он оставляет нас наедине с самими вещами, и эти вещи могут быть для нас детерминированы языком или чем угодно, но язык может нас оставить и с вещами как они есть, не детерминированными ничем, — именно потому, что забывается, делается ничем. Детерминированность действительности языком зависит поэтому не от языка в его существе — исчезающего, ускользающего, оставляющего нас с вещами, — а от нас; язык нам немешает остаться наедине с вещами как они есть.
Второе. Изучение аспектов языка будет дезориентировано, если исследователь упустит существо языка — указывание, в котором сам язык в этом указывании уступает тому, на что он указывает. Когда язык этого не достигает, он еще не осуществился как язык, и мы тогда изучаем неизвестно что. Язык как накладывающий свою тень на мир — предмет исследования не хуже всякого другого, но мы не знаем, что это за предмет, откуда он, принадлежит ли он к психологии, патологии илидемонологии—учении O влиянии дьявола в исходном и собственном значении этого слова как путаника, от Sia-PoXg, обмана, лжи, ненависти. Или, может быть, язык в роли идеологии, мировоззрения:— тема этнографии, исторической антропологии. Bo всяком случае, мы не знаем, с чеммы в таком случае имеем дело, и знаем только, что — не с языком в своем существе, в своей осуществленности: с языком как уступающим, исчезающим —по определению, по замыслу, по назначению — указыванием.
Ho почему нельзя просто? «Предъявите билеты». Bce ясно. Зачем нужно слышать эту фразу ее тоном, местом, где она сказана? «Предъявите билеты» — как просто! — Ho ее произносит не чело- век\
Наше наблюдение о том, что внутренняя форма, по Гумбольдту, и в языке и вне языка, нужно уточнить. Мы должны сказать: она имеет все-таки статус в языке, но это статус долженствования.
Онадолжна там быть не в смысле «не может быть, чтобы ее там не было»—как раз очень может быть, языку всегда грозит, что внутренняя форма вдруг из него ускользнет, —но она должна поддерживаться в языке энергией духа; всего вернее это достигается развернутой и разнообразной словесностью с поэзией и философией во главе. Иначе язык пошлеет, мельчает, становится грудой сухих форм, достоин умереть, подлежит замене, и закатывается очень быстро.«Все преимущества самых искусных и богатых звуковых форм, даже в сочетании с живейшим артикуляционным чувством, будут, однако, не в состоянии произвести языки, достойно отвечающие духу, если лучащаяся ясность идей, имеющих отношение к языку, не пронизывает их (языки) своим светом и своей теплотой» (463,[64] 100). Речь идет вот о чем: «все преимущества самых искусных и богатых форм» еще не делают язык открытым для нового; кроме всего накопленного богатства, в языке должна быть способность отзвука на небывалое. Должна быть. Ee можетине быть. Ho язык должен быть заранее для нее открыт. Язык заранее неким образом должен быть тем, что он не есть. Может такое быть? Да: если существо языка в цели,—не в его цели, такой-то, а в том, что существо языка в том, что он имеет цель. Цель то, что в языке не содержится—и что составляет его существо. Цель есть внутренняя форма, «идея», «свет», «луч», «тепло». «Эта вполне внутренняя и чисто интеллектуальная (т. e. не имеющая материи или имеющая материю «потом») часть его (языка) составляет собственно язык; это употребление (der Gebrauch), ради которого языковое творчество пользуется звуковой формой, и на ней/нем (auf ihm: Teil; Gebrauch—на этой «чисто интеллектуальной части», на «употреблении», т. e. нацеленности на цель как существе языка) опирается его способность наделять выражением все то, что стремятся вверить ему, по мере прогрессивного развития идей, величайшие умы позднейших поколений» (там же).
У нас есть основания так прочитывать Гумбольдта. Он отвергает телеологию фус.
50[65]) как подгонку под «заранее назначенную цель человеческой истории», но — чтобы добиться более собранного понимания цели как самого существа энергии духа: она порыв (Drang), стремление; «генетически» (389, 51) для Гумбольдта значит — в свете порыва работы духа к своей цели. B месте, которое мы цитировали в другой связи, буквально уже и было сказано то, что мы сейчас пытаемся сформулировать, что существо языка там, где его еще нет\ «В абсолютном смысле внутри языка не может быть никакой неоформленной материи, потому что все в нем направлено на определенную цель» (422,72—73), т. e. формавсегда заранее уже оформила язык потому, что язык нацелен на цель; — не сама цель, а нацеленность, охватив по определению все в языке, придала ему форму. «Истинный язык» (истину языка) надо искать во «внутреннем стремлении» (459—460, 98), внутреннее — значит то, которое есть так, что оно то, что должно быть и что будет; это постоянный смысл «внутреннего» у Гумбольдта. Ниже только что процитированного в том же абзаце вместо das innre Stre- ben говорится «истинная, природосообразная цель языка» (461, 99). Цель языка — выражение мысли (462, 100), Сколько в языке формы, столько в нем «неисследимой самодеятельности», unerforschliche Selbstthatigkeit, т. e. того, чего в нем нет, но что в нем есть, поскольку языком правит цель, предполагается целое, «абсолютное единство вместе помыслен- ного (чего? всего, что «вместе мыслит» языковое сознание)» (494, 121), которого в сумме частей (скажем корня и суффикса) нет, а в сложенииуже есть; и без этого единого целого, к которому должно возводиться все в языке, всё погрузится «в непроясняемую тьму под образным выражением» (там же). Язык в целом тоже схватывается только в свете цели.И все-таки, что внутренняя форма — цель, говорим мы, а не Г умбольдт. Интерес его, мы говорили, в другом, в сравнительной эстетической критике языков. Цель—не проблемаГумбольдта. «Все [народы] стремятсякистинному [...] высшему. Этосамособой и без их участия оказывает воздействие на образующийся [...] язык» (рус.
245,246[66]). Цельдана, какязык уже дан в неисследимой глубине человеческой природы, так что куда бы человек ни заглянул, цель уже есть, языковая природа человека есть, язык уже есть, готовый, словно «самостоятельно развивающийся» (там же). Такустроено. Проблема в большем или меньшем совершенстве этого устройства. Мало кто из писавших о языке в такоймере, как Гумбольдт, не задумывался о началах. Поэтому внутреннюю форму «целью» называем мы. Гумбольдт ей такого — и вообще никакого — определения не дает.C этим — что существо языка, находящееся в языке, в языке не содержится, — мы встречались: когда говорили, что молчание основа речи, звук ее уток; когда читали аристотелевское определение звучащей стороны языка как символов, осколков, половинок, отнесенных к «состоянию души» в свете целого как цели. Так или иначе с «внутренней формой» мы остаемся в круге неоплатонической мысли о смысле-цели, которая собирает вокруг себя «внешнее», призванное служить «выражением» тому.
Тем, что узнаем во внутренней форме эйдос, или целевую причину, мы еще ничего не достигнем. Мы только обратим внимание на то, что и без того ясно,—что по поводу, на предмете и по «темам» языка «философствование о языке» со связанными руками, «прикладным» образом, дублирует, на свой страх и риск, ходы философской мысли. He одно языкознание, конечно, завело себе «философию»: давно есть философия техники, политики; есть в последнее время феминистская философия, которая в своем ракурсе еще раз заново переписывает корпус философского знания.
Философия, однако, не система, а мысль. Мысль идет к предельным вопросам. Предельные вопросы — они же первые, мимо которых не-мысль проходит. Вопрос о внутренней форме языка, которую язык имеет, требовал бы спросить сначала: язык, с внутренней формой — почему мы о нем говорим, говорим о говорящем? Кто нам его показал? Какая новая внимательность к своему историческому существованию и как сделала язык предметом рассмотрения? Почему при этом одновременно язык ушел из поля зрения — как раз среди фронтально развернувшегося исследования его — в своей сути, — в том, что он говорит? Исследователи разбрелись по областям философского, исторического, структурного, психологического исследования всего, что сказано, на что указано языком.
Язык говорит и без внутренней формы, и без того, чтобы мы заметили, что он язык и что он говорит. Мы сначала готовы к вести; слышим и отвечаем не своим словом даже, а всей своей захваченностью, прежде чем замечаем, что именно мы приняли; прежде чем знаем, сумеем или не сумеем отозваться. «Вначале было слово» — этого Г умбольдт не мог сказать так же, как Фауст; и как раз когда «гумбольдтианская» лингвистикаговорит, подбирая один из его противоположных тезисов, что «наше мировосприятие» «целиком определяется нашим языком», она опять приглядывается к тому, что говорит язык, какое мировоззрение навязывает, она опять не думает ни о том, почему язык—весть определяющая человеческое мировосприятие, ни тем более не замечает того, что человеческий отклик на весть, именно потому, что он происходит раньше, чем наш язык нам рас-скажет о мире накопленным им знанием, намного раньше, он с-кажет, если мы услышим, вещи и мир, отошлет от себя как вести к вещам и к миру, с которыми мы имеем дело потому, что они с-казаны нам нашим родным языком. «Ho в каждом языке вещи другие». — Ho разве в языке вещи другие? Разве не в каждом опыте другого вещи другие и не каждый опыт другого другой как язык? Современная наука о языке для того такая пространная, чтобы полностью обойти язык в его существе, во всем, что он говорит, про-слу- шать, что он говорит, во всем, что им сказано, проглядеть, что он показывает.
Еще по теме 06 ускользании, неуловимости языка мы немного продолжим.:
- Ритмы ускользания АВ-соединения
- Задание 2. Продолжите выссказывание:
- Задание 3. Продолжите определение.
- Присутствие — место схватки, надрыва, потерянной полноты, неуловимого богатства, крайней нищеты.
- «Действительная материя языка
- 3. УНИВЕРСАЛЬНАЯ КРИТИКА ЯЗЫКА
- 4. ЕДИНСТВО ЯЗЫКА НАУКИ
- Функции естественного языка и речи.
- Критическая деструкция и реконструкция истории философии языка
- 3. ВЗАИМОСВЯЗЬ ЛОГИКИ И ЯЗЫКА
- Внутренняя форма языка
- Божественное происхождение языка провозглашается древнейшими мифами.