<<
>>

Узловая станция на пути понимания природы времени

Bce заблуждения по поводу философского смысла рассуждений о времени в теории относительно­сти проистекли вследствие отсутствия точного определения употребляемых терминов.

Анри Бергсон.

Длительность и одновременность

B апреле 1922 г. Эйнштейн приехал в Париж, где его встречали как мировую знаменитость. Были устроены обсуждения теории относитель­ности с ведущими французскими учеными в Академии наук, в Сорбонне. 6 апреля во французском Философском обществе состоялась его очная дискуссия с Анри Бергсоном. Ожидалось, что это будет поистине истори­ческий спор по теме, которая вызывала такой жгучий интерес, о проблеме времени. Ho плотной дискуссии не произошло.

Бергсон выступал первым, причем с самого начала заявил, что высту­пать не собирался, а пришел послушать. Ho все же он довольно подробно изложил свою позицию по отношению к теории относительности: она его восхищает, но он не может согласиться с парадоксами Эйнштейна, с ис­толкованием знаменитых «растяжений секунд». Эти сдвиги во времени Бергсон считает способом математического изображения быстрых или да­леких систем, но отнюдь не реальным временем1 7.

Эйнштейн от дискуссии, можно сказать, уклонился. Ero речь была весь­ма краткой и свелась к намерению разделить научное и философское понима­ние времени. Вот что Эйнштейн говорил тогда: «Физическое время могло произойти из психологического [времени]. Первоначально индивиды имели понятие об одновременном восприятии; они могли понимать один другого и утверждать о некоторых вещах, что они воспринимаемы [одинаково]. Это был первый шаг по пути к объективной реальности. Ha самом деле объективные события не зависят от индивидов, для них они просто ментальные конструк­ции или логические сущности. Это не такая вещь, как время философа, про­сто психологическое время отличается от физического [времени]»168.

По су­ществу, т. e. о природе времени, он не сказал ничего. Может показаться, что тут проявился свойственный Эйнштейну некоторый снобизм. Оттенок, кото­рый можно выразить словами «не снизошел», конечно, присутствует, но на са­мом деле, думаю, причина нежелания его вступать в конкретное обсуждение природы времени проще: он никогда на таком уровне в нее не вдумывался.

B результате, в истории науки диспут получил название как «двойной монолог». Ho он не забылся и обсуждается до сих пор, причем заметно, что чем ближе к нашим дням, тем активнее. B «двойном монологе», по устояв­шемуся мнению, победил Эйнштейн, а Бергсон, считается, не понял сути теории относительности169. Однако, с моей точки зрения, прошедший век сильно изменяет эти суждения. 0 поистине историческом смысле диспута мы поговорим ниже. A тогда язвительная реплика Эйнштейна о том, что всякая разумная философия должна согласовываться с естественными и фи­зическими науками, как вскоре оказалось, вызвала далеко ведущее следст­вие. Принимая вызов, Бергсон написал по итогам дискуссии трактат, в кото­ром согласовал свое понимание природы времени именно с теорией относи­тельности. Таким образом, становится ясно, что научным итогом диспута является как раз книга Бергсона170.

Bce последующее развитие науки и особенно, понимания времени, убеждает нас ныне в верности сделанного Бергсоном в этой книге неожи­данного вывода, на который тогда никто не обратил внимания: теория от­носительности является ничем иным, как блестящим и строгим доказа­тельством существования единого и реального человеческого дления. Ина­че говоря, две на первый взгляд несовместимые теории, причем одна вы­раженная математически, другая - на уровне философских терминов - ока­зались дополнительны.

0 содержании и смысле книги Бергсона у нас и пойдет речь в данной главе.

Среди критиков Эйнштейна, голоса которых к сегодняшнему дню уже слились в громогласный хор, аргументация Бергсона не повторяется. Ни до него, ни после никто до таких элементарных глубинных оснований теории относительности (CTO) не добирался.

B их свете теория оказалась не дискредитирована, а приобрела совершенно новый смысл.

B трех начальных главах своего не объемного труда (занимающих 60 страниц из 160) Бергсон выполнил за Эйнштейна то, что тот обязан был сделать уже в первой своей статье: определить базовые понятия: время, пространство, длительность, одновременность, относительность, сис­тема и другие.

Итак, время, которое употребляется в науке с эпохи Ньютона, должно считаться реальным длением, то есть имеющим человеческую природу. Дление манифестирует непрерывность течения внутренней жизни, говорит Бергсон в главе «О природе времени». Дление есть непрерывный переход, не имеющий никакого отношения ни к какой вещи, вообще ни к чему мате­риальному за пределами живого человека. A поскольку тот обладает ин­туицией и сознанием, то переживает дление независимо от того, сознает его или не сознает. Для того, чтобы сознавать, мы подключаем память. Дление является, обнаруживается нам памятью, но само по себе, объек­тивно есть темный нерасчлененный поток жизни, а если изобразить его введенными нами единицами измерения, оно есть промежутки, интервалы между рисками на циферблате часов. Дление есть продолжение «перед» в «после», как связная мелодия, если слушать ее с закрытыми глазами.

Следовательно, оно имеет универсальный характер, покрывая весь по­знаваемый универсум. «Всем человеческим сознаниям свойственна одна и та же природа, - пишет Бергсон в главе с характерным названием «О при­роде времени», - все они воспринимают одинаковым способом, текут с од­ной и той же скоростью и переживают одну и ту же длительность. Ничто не мешает нам вообразить сколько угодно человеческих сознаний, рассе­янных по вселенной на таких расстояниях друг от друга, что перифериче­ская часть внешнего опыта любых двух соседних сознаний окажется об­щей. Они сливались бы в один опыт и развертывались в одной длительно­сти, присущей любому из двух соседних сознаний»171.

Что касается принципа относительности, Бергсон призывает помнить, что он обоюден, действителен независимо от того, какую из систем мы избра­ли в качестве системы отсчета.

«Сокращения длины, замедления времени, на­рушения одновременности - обоюдны (они были такими и раньше в скрытом виде, согласно самой форме уравнений), и что наблюдатель в системе S' по­вторит о системе S все высказанное наблюдателем в системе S о системе S'. Вследствие этого, как мы покажем в дальнейшем, рассеется все, что первона­чально казалось парадоксальным в теории относительности; мы утверждаем, что единое время и независимое от длительности протяжение останутся су­ществовать и в гипотезе Эйнштейна, взятой в чистой форме; они останутся теми же, какими всегда были для здравого смысла»172. Бергсон требует счи­тать введенную теорией относительность - полной относительностью.

Точный анализ употребляемых в теории относительности понятий по­зволяет Бергсону приступить к ее анализу. Как и в речи на диспуте 6 апреля 1922 г., Бергсон заявил, что восхищается этой теорией. Она имеет великое значение для понимания природы времени, но только в том случае, если от­делить формализм теории от объяснения ее самим Эйнштейном, освободить ее от внесенного автором ложного «парадокса часов». Бергсон считает, то иллюзия множественности времен возникает, как это ни странно звучит, вследствие нарушения автором своего же принципа относительности.

Вот известная «железнодорожная» иллюстрация Эйнштейна из его ра­боты 1911 г., говорит Бергсон: «События, одновременные относительно же­лезнодорожного полотна, не одновременны относительно поезда и обратно. (Относительность одновременности). Всякая система отсчета имеет особое время»173. B этих фразах произошла незаметная самому автору подмена по­нятий, продолжает Бергсон. Принцип относительности гласит, что законы природы не должны меняться со сменой системы отсчета, они должны опи­сываться одинаковъш образом. Ho как этого можно достичь, если Эйнштейн утверждает, что время, с помощью которого формулируются законы, в каж­дой системе отсчета, - свое, особое, местное? Именно это противоречие, двусмысленность, введенная автором теории, породили массу недоразуме­ний, говорит Бергсон и продолжает: «Итак, если мы действительно придер­живаемся того, что нами воспринимается и переживается, если мы обраща­емся с вопросом к реальному наблюдателю в поезде и реальному наблюдате­лю на железнодорожном полотне, то мы обнаружим, что тот и другой имеет дело с одним и тем же временем.

To, что мы называем одновременностью по отношению к полотну, является такой же одновременностью по отношению к поезду»174. Оба физика - и в поезде и на полотне - дадут одну и ту же кар­тину времени. Законы природы, выраженные формулами, будут одинаковы. Однако, по Эйнштейну на платформе у наблюдателей все часы синхронны, а в несущемся поезде у коллег показания часов последовательны.

Вопрос чрезвычайно серьезный и любая неточность здесь имеет дале­ко идущие следствия. Может быть, ошибается не Эйнштейн, но Бергсон? Попробуем для проверки обратиться не к цитируемой популярной работе 1911 г. (хотя, справедливости ради надо сказать, Эйнштейн во всех работах рассуждал одинаково), а для чистоты логического эксперимента к самой первой и эпохальной статье 1905 г., с которой все и началось. Сопоставим две цитаты, расположенные почти рядом и тогда нам станет нагляднее суть противоречия, которое вскрывает Бергсон.

Фраза, назовем ее № 1: формулировка принципа относительности: «За­коны, по которым изменяются состояния физических систем, не зависят от того, к которой из двух координатных систем, движущихся относительно друг друга равномерно и прямолинейно, эти изменения состояния относятся»1 5.

Фраза № 2: парадокс времени. Напомню, что автор рассуждает о двух инерциальных системах, в каждой из которых есть наблюдатели с измери­тельными стержнями и часами. Что же они фиксируют? «Итак, наблюда­тели, движущиеся вместе со стержнем, найдут, что часы в точках A и B не идут синхронно, в то время как наблюдатели, находящиеся в покоящейся системе, объявили бы эти часы синхронными. Итак, мы видим, что не следует придавать абсолютного значения понятию одновременности. Два события, одновременные при наблюдении из одной координатной систе­мы, уже не воспринимаются как одновременные при рассмотрении из сис­темы, движущейся относительно данной системы»176.

Да, совсем нетрудно видеть, что фразы № 1 и № 2 логически проти­воречат друг другу. Эйнштейн затушевывает двусторонность относитель­ности.

Ho, если у наблюдателей в одной системе часы в разных точках идут синхронно, то и в другой у других наблюдателей часы должны идти так же синхронно, а не последовательно. Иначе принцип относительности как принцип равноправия систем уничтожается. Поскольку не существует в мире никакой единой для всех, привилегированной, как говорил Эйн­штейн, системы отсчета, с которой мы обязаны соотносить все остальные события, никакая система не лучше другой и законы природы в ней вы­глядят так же, как во всех остальных. Эйнштейн оговаривает, правда, что движущиеся физики не заметят, что у них одновременность превратилась в последовательность, это увидят покоящиеся наблюдатели, но поправка, как мы увидим далее, не меняет сути его рассуждений.

Парадокс возникает, как и все логические парадоксы, в результате неза­метного и неправомерного смешения понятий из разных рядов. Надо внима­тельно разобраться, какие же перед нами ряды? Вот две системы декартов­ских осевых крестов, по которым определяют координаты тел. Системы движутся одна относительно другой. Эйнштейн заявляет, что в обеих есть наблюдатели, люди с часами и измерительными стержнями. Ho далее он от­крывает путь в тупик. To, что они живые люди, есть проходная деталь, на ко­торую никто, кроме Бергсона, не обращает внимания, потому что все при­выкли и все подразумевают, что человек в механике не является объектом науки. Ero наличие там вообще завуалировано, он как бы предполагался, за­нимая положение Бога, находящегося сразу повсюду, но нигде конкретно. От присутствия субъекта, фиксирующего и описывающего события, в изучае­мом объекте ничего не меняется. Эйнштейн выводит наблюдателя на аван­сцену, но с несколько не проявленной ролью: TO ли он живой человек, TO ли некая отделившаяся от него и действующая сама по себе функция измерения.

Для Бергсона наблюдатель - не что-то аморфное и вездесущее, а кон­кретный центр ситуации. Он настаивает на том, что человек-наблюдатель присутствует здесь на самом деле. Ho в математической физике, в отличие от текущей обычной жизни, наблюдатели не могут быть зафиксированы везде сразу. Логика Бергсона в отличие от визави оказывается предельно математи­чески строгой, заставляет нас точно осознать реальность. Если в обеих систе­мах есть наблюдатели и обе системы движутся, это один ряд понятий - обы­денный, мы здесь ничего не измеряем и никакой теорией не занимаемся. Мы охватываем ситуацию интуитивно. Ho переходя к науке, мы должны ситуа­цию описать в точных понятиях и формулах. B математической физике мы рассуждаем не обыденно, не по здравому смыслу: мы берем ситуацию, огра­ниченную нашим измерением и вынуждены брать каждую систему отдельно. Следовательно, если в одной из них есть наблюдатели, и система покоится, а в другой их нет, и она движется относительно них - тут совсем другая пара или другой ряд понятий. Присутствие человека влияет на состав рядов. Логи­ка Бергсона непривычна, но, приняв ее, мы сразу улавливаем, что первый ряд - нестрогий и не научный, он попал сюда из обыденного мышления. Вто­рой - научный и в нем применяют определенную математическую логику.

Смешение рядов и допускает непроизвольно (и попадает в пожизнен­ный плен своей идеи) в первой фразе положения № 2 Эйнштейн, когда го­ворит о двух системах, в каждой из которых естъ наблюдатели. Он сам забывает, что введенная теорией равноценность и относительность систем накладывает запрет: в любой механике движущиеся системы есть, но тео­ретически движущихся с ними наблюдателей не бывает нигде и никогда. Механика обходится без них, она просто измеряет свои параметры в соот­ветствии с галилеевским принципом относительности. Система отсчета, в которой находятся наблюдатели, всегда неподвижна, даже если в ре­альности она движется, несется куда угодно и как угодно. Тут мы приме­няем реальность другую, не обыденную, а научную.

Именно таким образом в том же 1905 г. сформулировал принцип от­носительности Анри Пуанкаре, уже не для тел, а для новых объектов - полей: «Уравнения электромагнитного поля не изменяются в результате некоторых преобразований, которые мы будем называть преобразованиями Лоренца\ две системы, одна неподвижная, другая перемещающаяся по­ступательно, представляют собой, таким образом, точное изображение од­на другой»177. Как видим, Пуанкаре излагает принцип в традиционной ма­нере механики, т.е. без всяких наблюдателей. Речь идет просто о системах. И тогда становится ясно, что система отсчета всегда принимается за не­подвижную, а движущаяся описывается, как изображение первой. Со­гласно и всей механике, и Пуанкаре, и самой теории относительности ни­чего не должно меняться от введения туда, в первую систему наблюдате­лей. C ними или без них, всегда подвижная в реальном мире, она всегда будет описываться формулами как неподвижная.

Поэтому, повторю еще раз: употребляемое Эйнштейном выражение «наблюдатели в движущейся системе» - нонсенс, языковая неряшли­вость. Если считать обе системы движущимися, то никакой теории у нас не будет, без точки отсчета даже понятие скорости исчезает. Если принять, что обе системы сразу двигаются, надо вводить третью систему. Тогда она и будет системой отсчета для одной и для другой, и все расчеты будут де­латься отдельно для каждой. Равноправие систем относится не к паре из двух движущихся систем и не к паре состоящей из покоящейся и движу­щейся систем. Равноправны все покоящиеся (и любая из них) системы, перед которыми иногда требуется изобразить другую, оппозиционную систему отметок. Равноправны системы отсчета, пусть они будут систе­мы с наблюдателями, если мы настаиваем на их присутствии, и не равно­правны по отношению к ним системы отметок. Тогда эти последние на­зываются Пуанкаре изображением системы отсчета.

Эйнштейн же ничтоже сумняшеся заявил, что в одной системе время будет синхронно, но в другой у наблюдателей, важно не забывать, что он все время о них поминает, будет особое, свое время. Тем самым он неза­метно перешел на обыденный, нестрогий язык и применил правомерные понятия теории относительности из стандартной пары систем, где одна не­подвижна и с наблюдателями, а другая движется и наблюдатели в ней если и есть, в расчет не принимаются, к неправомерной ситуации или к другому ряду, где в обеих системах есть наблюдатели. Равноправие нарушилось.

U*

Понятия из разных рядов, у которых объемы и содержания разные, смеша­лись. Он спутал системы отсчета с системами отметок.

Создалось ложное представление, будто у живых людей, находящихся внутри движущейся системы, в соответствии с преобразованиями Лоренца «сокращаются» сантиметры и «растягиваются» секунды. Ho эти сокраще­ния и растяжения относятся только к движущейся мимо них условной сис­теме, которую они описывают с помощью вспомогательной, созданной формулами, ситуации, возникшей из условий задачи. Равноправие систем заключается в том, что если люди мысленно переместятся туда, на вторую, оппозиционную, она тут же превратится в неподвижную, а та, которую они покинули, реально или мысленно, станет движущейся и безжизненной, и движение точек в ней будет описываться со сдвигом во времени. Мы всегда будем описывать движущуюся систему, согласно Пуанкаре, как пронося­щееся зеркало, и каждая точка нашего времени отобразится в нем как трас­сирующий след. Зеркало всегда только одно, напротив нас. Гендрик Лоренц наделил эту зеркальную систему условным местным временем. Tpaccep или пунктир, видимый теорией в зеркале, и есть условность.

Эйнштейн во фразе № 1 сформулировал уточненный принцип относи­тельности. Однако, как видим, тут же объявил, что сокращение длин и изме­нение масштаба длительности есть не введенный механикой прием для опи­сания проносящихся мимо нас быстрых систем, как расценивал свои преоб­разования Лоренц (о работах которого Эйнштейн тогда не знал), а свойство самих движущихся мимо нас тел шіи систем отсчета. Так устроен мир, все время он повторяет. Сокращение и замедление, заявляет он, будет немедлен­но обнаружено, если туда поместить наблюдателей. Однако в зеркало ничего нельзя поместить, в Зазеркалье ныряют только в сказке Льюиса Кэррола.

Ошибки талантливых людей тянут за собой шлейф нелепостей. Если бы Эйнштейн рассуждал в обычных терминах математической механики, т.е. обошелся бы без всяких наблюдателей или применял бы их как некую фигуру речи, о его теории знали бы не больше, чем о любой другой из об­ласти физики, тем более узкой сферы электродинамики. Ho он поступил прямо по фантазии Оскара Уайльда. B рассказе того «Портрет Дориана Грея» изображена ситуация, когда все поступки героя отображались не в нем самом, а на портрете, стоявшем в чулане. И старел не человек, а порт­рет. Так и Эйнштейн счел своих условных наблюдателей безусловными, живыми. И весь образованный мир содрогнулся, потому что физика вдруг заговорила о близко всех касающихся вещах - времени, бренности, смерти, в конце концов. Так электродинамика, далекая от человека наука о движе­нии электрона, превратилась в сенсационную науку, чего не удостоилась ни одна другая физическая дисциплина.

Ho ошибка Эйнштейна включила мысль Бергсона. Он один и увидел, что она означает. Он увидел, что присутствие наблюдателя в теории со­всем не фигура речи, что Эйнштейн двинулся в верном направлении, но увлекся, наделил наблюдателями и оппозиционную систему и тем создал логическую парадоксальность, размазал смысл между изображением и ре­альностью. A между тем теория относительности придала человеку со­вершенно отчетливо новую роль: укоренила его в неподвижной системе отсчета и тем прояснила его положение в мире. Она раскрыла понятие времени Ньютона, которое было непостижимым, идущим сразу во всем мире. Теперь оно стало точным: время совпадает с жизнью неподвижных наблюдателей в системе отсчета. Из трактата Бергсона следует: время естъ обнаруженное специальной теорией относительности реальное яв­ление природы, объективное свойство, а не условность формального опи­сания. Вот почему оно сопротивляется логическому произволу, требует точности языка. Бергсон предостерегает: Эйнштейн принял способ описа­ния систем за действительность, отражение в зеркале - за реальность, уверяя всех, что так устроен мир, что время в нем зависит от скорости пе­ремещения. Бергсон возвращает все на места: время не зависит от скоро­сти перемещения физических тел, пусть даже это тело человека.

Итак, вернемся к тексту трактата. Кроме теории относительности, Берг­сон анализирует знаменитый опыт Майкельсона-Морли. И оказывается, что именно опыт дополняет логические построения Бергсона и блестящим обра­зом подтверждает их. Загадочная невозможность сложить скорость света и Земли возникала в этом эксперименте, потому что по привычке все употреб­ляли предвзятую концепцию абсолютного времени классической механики (в интерпретации Эйлера) или неопределенного «эфирного» времени. Раз­венчивая понятие абсолютного времени, Эйнштейн предположил, что экспе­римент выявил невозможность достижения любым материальным объектом скорости света и «вручную» ввел в основание своей теории первый посту­лат: скорость света постоянна и не зависит от собственного движения источ­ника света. Скорости света и его источника не складываются, потому что в реальности наступает «растяжение» секунд и «сокращение» сантиметров.

Ho у опыта имеется совершенно другое, более простое и четкое объ­яснение, причем строго механическое, говорит Бергсон. Майкельсон взял­ся проверить царившее в теории всеобщее предположение, что скорость света по направлению движения Земли по орбите больше, чем в боковом или противоположном направлении. Ho что мы подразумеваем под слова­ми: Земля движется по орбите? - спрашивает Бергсон. Находясь на Земле, нам практически невозможно, во всяком случае, трудно обнаружить ее движение с помощью местных средств. Мы знаем, что Земля движется, несется по орбите, только теоретически. Где та точка или система отсчета, с которой мы могли бы хотя бы мысленно наблюдать движение Земли по орбите? B согласии с Коперником и Кеплером точка отсчета находится внутри Солнца. Ho у нас эмпирический опыт, нам ничего не даст мыслен­ная модель рассмотрения ситуации откуда-то из другого места, Майкель­сон включает свет и смотрит на построенные им приборы с Земли и при любых вариантах должен был считать планету неподвижной, как положе­но в механике. И, оказалось, что именно свет так себя и ведет. Он отправля­ется от неподвижного предмета по имени Земля, как знаменитая муха в зна­менитом примере Галилея. Иначе говоря, действует реально его принцип.

B полном согласии с принципом относительности Галилея и прибор, испускающий свет, и наблюдатель находятся в системе, где идет реальное время, говорит Бергсон. Никакого опытного сложения скоростей в одной системе добиться невозможно. C помощью равномерно текущего времени измеряется физическая скорость распространения света. He меняла существа дела и гипотеза эфира, относительно которого якобы движется Земля. Мы включаем свет в математически покоящейся системе, и, естественно, к ско­рости его распространения от неподвижного источника ничего не прибавит­ся, независимо от того, есть эфир или его нет. Реальный, с непревзойденной точностью поставленный эксперимент и показал истинное положение чело­века. B реальных условиях никаких двух систем, придуманных в мысленном опыте, не обнаружилось, скорость света в неподвижной системе одинакова во всех направлениях. Значит, никакой реальной другой длительности тоже нет, не существует. Этот результат можно получить не только в оптике, но и даже в баллистике, хотя снаряд обладает массой в отличие от света. Более то­го, в космонавтике при запуске ракет Земля принимается строго неподвиж­ной. Это научная реальность в отличие от реальности здравого смысла. Ко­гда нужно что-то рассчитать, надо пользоваться именно ею. Так же скорость снаряда от выстрелившего им самолета можно сложить с самолетной только с земли, то есть из внешней системы, но не из кабины летчика. Майкельсон в своем опыте - такой же летчик, добавлю я от себя.

Таким образом, опыт Майкельсона-Морли, рассмотренный Бергсоном, навсегда и неопровержимо подтвердил именно единственность, реальность времени, а не его относительность и множественность. Исследуя феномен длительности в 1883-87 гг., разъясняет Бергсон, он не рассматривал ее как мировое явление, он только указал на то место, где она образуется - в глуби­не человеческого существа1 8. Человек переживает не какую-то внешнюю длительность, а свою собственную, которую Бергсон предложил тогда на­зывать реальным или конкретным длением. Тем он тогда и ограничился, его идея была частной, относящейся только к человеку без окружающего фона. Теперь она приобрела универсальный смысл. Опыт Майкельсона-Морли, вызвавшей огромный резонанс, преобразования Лоренца, принципы отно­сительности в формулировке Пуанкаре и Эйнштейна, теория относительно­сти оказались последовательными работами по ее точному подтверждению. Вот почему в предисловии к своему трактату Бергсон пишет: «Я взял один за другим все термины формул Лоренца и стал искать, какой конкретной ре­альности, какой воспринимаемой или могущей быть воспринятой вещи со­ответствуют они. Это исследование привело меня к довольно неожиданно­му результату. Положения Эйнштейна оказались не только не противореча­щими обычной вере людей в единое универсальное время, но они утвер­ждали ее, они сообщили ей что-то вроде доказательств»179. Дело, конечно, не в обычной вере людей, а в его собственном, точном выражении этой обычной веры - в теории реального дления.

To, что Бергсон называет конкретным человеческим существованием, продуцирующим внутри себя реальное дление, с точки зрения теоретиче­ской физики и есть важнейшая часть того, что она называет «система от­счета». B ней используется означаемое значком t время. Ho свойство чего предъявлено в значке tl Опыт Майкельсона-Морли и принцип относи­тельности в любой формулировке (Галилея, Пуанкаре, Эйнштейна) наглядно демонстрируют то, что Бергсон ранее описал словами: время принадлежит не внешней вселенной, не вещам, не эфиру, а человеку. Время стоит в том же самом ряду, где располагаются все остальные показания, формируе­мые нашими ощущениями. Ведь наши приборы, в том числе и часы, есть продолжение и усовершенствование наших свойств и способностей.

Дление человека оказалось универсальным явлением, потому что из теории относительности следует с непреложностью, что в области мате­риального движения нет какого-то неопределенного независимо ни от чего идущего времени, абстрактной абсолютной длительности для всей все­ленной. Иначе говоря, теория покончила с выделенной системой класси­ческой физики и, наоборот, утвердила: только та система, где есть человек, обладает длительностью или, строже говоря, длением. Где бы мы ни нахо­дились с приборами, мы измеряем свое собственное конкретное дление и используем его для описания любых процессов.

Опыт исключил внешнее время, значит, говорит Бергсон, подтвердил, что все разнообразные внешние циклические процессы, которые мы принимаем за течение времени, есть только способы его измерения, они, как и часы - не ге­нераторы его, а счетчики, системы отметок. B таком случае, куда бы систему отсчета человек, в строгом смысле для теории - физик-наблюдатель - ни пере­носил бы, он несет время с собой. Теория относительности доказала, а не про­сто декларировала, что всегда есть наблюдатель, он не условность и не отде­лим от своей системы. Эта нераздельность суть объективность, она не зави­сит от наших желаний. Принцип относительности построен на неустранимом объекте - человеке. Время относительно только к нему.

Однако, уяснив, что такое реальное время в системе отсчета, надо по­нять теперь, что такое параметрическое время в безжизненной системе от­меток, то, которое растягивается? Бергсон разъясняет, что это есть всего лишь безразмерные и не имеющие никаких свойств математические точки на линии длительности. Bce используемые нами в жизни и в науке едини­цы времени, а не только эластичные отметки теории относительности, суть «точки одновременности», как бы мгновенные срезы воображаемой линии в пространстве, полная аналогия геометрической точки, т.е. теоретические абстракции от потока жизни. Если бы мы непрерывно шли в течение всей своей жизни, продолжает Бергсон, наши следы символизировали бы наше существование, были его изображением. Каждый такой след стал бы мгно­вением, секундой или чем угодно, лишь бы одного ранга с соседней едини­цей измерения. Их множество стало бы числовым рядом. Мы можем их складывать, делить, возводить в степень, производить с ними любые мате­матические операции. Число остановленных одновременностей (сумма то­чек) и есть длительность в механике. Она, в отличие от реального дления, не имеет никаких свойств, кроме чисто количественных атрибутов.

Именно потому, что длительность представлена фиктивными математи­ческими абстракциями, с ними и можно делать все, что требуется по логике теории - в данном случае «сжимать» или «растягивать». Если мы поместим больше или меньше точек в один и тот же отрезок прямой линии, или в такую же не имеющую измерений точку, они растянутся или сожмутся в количест­венном смысле, что математика позволяет делать. Любую целую единицу мы можем количественно представить как множество. C помощью этого приема мы описываем те далекие или быстрые системы, которые описать иначе не­возможно. Ho если мы буцем постепенно приближаться к удаленной системе, то последовательность показаний часов двух систем будет уменьшаться, сближаться, пока показания не совпадут и при нашем прибытии наступит од­новременность, то есть обычная картина одной системы. Так что эластичное «время» специальной теории относительности - договорное, условное или концептуальное, вводимое каждый раз ad hoc, оно не реальный признак ве­щей, а просто необходимый инструмент математики. Бергсон сравнивает ее с линейной перспективой в живописи, которой художнику надо специально обучаться. Прием перспективы однажды был изобретен в Европе, в детских рисунках и в других мировых живописных традициях его нет.

Мне представляется сравнение Бергсона чрезвычайно глубоким, бога­тейшим по своему содержанию. B свое время изобретение линейной пер­спективы изменило все положение творческого человека, вообще автора, в мире, сделало его точку зрения наглядной в живописи. Смотря на картину, зритель понимает, где находится автор. Через 700 лет после Джотто вели­кие теоретики Лоренц, Пуанкаре и Эйнштейн достигли того же с помощью математической физики: поставили человека в центр универсума. Новый принцип относительности сохраняет эквивалентность всех представлений о вселенной, полученных с любых точек зрения, говорит Бергсон.

Bo времени реальном, в длении человека, нет никаких изобретенных нами мгновений, отметок и точек, а есть сплошной поток. 06 этом Берг­сон уже писал и говорил с 1889 г. Вот почему человек присутствует только в неподвижной системе отсчета, а напротив него, в зеркале выбранной движущейся системы, изображается не что иное, как его собственное вре­мя - трассирующий пунктир отметок. Мы не замечали его в рамках гали­леевского принципа относительности в силу незначительной разницы ско­ростей. Ho, измеряя гигантские скорости, с помощью специальной теории относительности стали реально этот пунктир применять. Теперь можно уяснить, что реальное дление есть явление единственное. B мире никакого другого темпа, кроме того, которым живет человек, не существует. Следо­вательно, он есть природное явление, не зависящее от воли и сознания людей, как и все остальное в нашей физиологии.

До появления этих достижений, продолжает Бергсон, мы отождеств­ляли время с этими абстрактными точками, нарисованными на чем угод­но. Мы изображали его любым природным циклом, который был удобен. И потому в уме сопрягали время с изображением этой линии, непроиз­вольно переносили его на текучие внешние по отношению к нам явления, считая его объективным признаком сохранности (а не в меньшей мере и порчи) вещей. C появлением принципа относительности, мы, наконец, станем отличать время реальное от его исчисления или от формального времени, необратимое дление - от обратимой длительности. Только когда наука стала измерять очень быстро движущиеся объекты, местонахожде­ние человека для науки в целом, а не для механики перестало быть неваж­ным и неопределенным, он занял четко оговариваемое теорией место в определенной покоящейся системе, его дление стало не абсолютным, но отделилось от «времени» внешней вещи и стало наглядно отображаемым.

* * *

Строгий научный факт неразрывности субъекта и объекта во времени, или относительность его к человеку, является наглядным образцом прин­ципа дополнительности Бора: теории Бергсона и относительности друг без друга - неполны, непонятны, они комплементарны, предполагают и объяс­няют друг друга. Движение любого тела нельзя изобразить формулами (с использованием символа t) без жизненного дления субъекта, ибо мы опи­сываем ситуацию «двух систем отсчета» с помощью этого символа, а дле­ние реально присуще только одной из этих систем - находящейся в покое.

Собственно говоря, в диспуте «двойного монолога» только Бергсон от­крыто вел речь о природе времени, или о причине дления. Ho и из доводов Эйнштейна мы вполне извлекаем его мнение об источнике течения времени: он видит его вне человека. Объективность находится вне нас и лишь отра­жается в нашей психологии, причем наше чувственное восприятие, по его мнению, есть нечто ненадежное и зависящее от множества случайностей, жизненных ситуаций, настроений и т.п. Ero отношение к психологии тоже обыденное, он не считает ее наукой, а просто видимостью, всякими пере­живаниями, что мы обычно под психологией или психикой подразумеваем.

Бергсон ставит вещи в естественное и строго научное положение: ре­альность находится внутри человека. To, что все считают шаткой психи­кой, для него фактически физиология. Человек действительно интуитивно воспринимает время и восприятие, действительно, может быть изменчиво. Только все субъективные волнения накладываются не на внешние циклы, а на свой собственный, внутренний ритм и поток жизни - источник и при­чину феномена дления. До появления специальной теории относительно­сти, когда все были убеждены в существовании абсолютного, то есть внешнего источника длительности, рассуждения Бергсона казались чисто словесными, логическими. Теперь ситуация изменилась. Новая теория до­казала равноправие всех систем, где непременно присутствует человек, он такая же реальность, как внешняя вещественность.

Теперь стало ясно, что куца бы мы ни переместились со своими часами, говорит Бергсон, мы обязаны принимать всегда течение времени одинако- вьш, у нас всегда естъ одновременность, синхронность часов. «Вообще го­воря, философу трудно утверждать с достоверностью, что два лица пережи­вают один и тот же ритм длительности - нет строгого смысла, нельзя [этого] утверждать, - говорит Бергсон. - Он не мог бы сообщить такому утвержде­нию точного и строго смысла. Однако же, приняв теорию относительности, он может это сделать: утверждение приобретает здесь очень точный смысл и становится достоверным, когда мы сравниваем между собой две системы, взаимно и равномерно перемещающимися друг относительно друга: ведь наблюдатели могут поменяться местами. Нужно заметить, что наше утвер­ждение становится строгим и достоверным только в теории относительно­сти. Bo всех других теориях две системы, как бы ни были они похожи друг на друга, все же обыкновенно в каком-нибудь отношении будут отличаться, потому что они занимают различное место по отношению к привилегиро­ванной системе. Удаление привилегированной системы и составляет как раз самое существо теории относительности. Таким образом, эта теория вовсе не исключает гипотезы о едином времени, но, напротив, подтверждает ее и со­общает ей высшую понятность, какую только можно ей сообщить»180. Тео­рия относительности доказала, математически реализовала его идею.

Таким образом, диспут 6 апреля 1922 года содержит в себе значительно больше, чем тогда современникам казалось. Усилиями двух великих умов, за два приема найден источник реального времени: сначала Эйнштейн, еще не­отчетливо и путано, но упорно вводил в свою теорию человека-измерителя. A затем Бергсон прояснил, что тот появился не случайно, а в качестве носи­теля дления. Личное столкновение в «двойном монологе» стало катализато­ром соединения теории относительности с идеей реального времени, благо­творного единства строгой математики и непосредственных данных психо­логии. Ho это понял тогда только один человек, так что мы имеем дело с пропущенным в истории науки и требующим восстановления событием.

Научным сообществом построения Бергсона не были поняты. Почему? Мне кажется, по двум очень важным, хотя и трудно различимым причинам.

1) Bce уверены, что анализ Бергсоном природы времени - философ­ский анализ, не переводимый на язык механики. Между тем, как мы отме­чали ранее, уже первая основополагающая его работа о времени не явля­ется строго философской. Она по большей части относится к описатель­ным наукам, а именно, к только что отпочковавшейся тогда от философии психологии. Вот как философ сам объяснил появление своего труда и его предмет. B частном письме он писал: «На самом деле метафизика и даже психология привлекали меня гораздо меньше, чем исследования, относя­щиеся к теории науки, особенно к теории математики; в докторской дис­сертации я собирался исследовать фундаментальные понятия механики. Так я занялся идеей времени. Я не без удивления заметил, что ни в меха­нике, ни даже в физике вовсе нет речи о собственно длительности, а «вре­мя», о котором там говорится - нечто совсем иное.

Тогда я задался вопросом о том, что такое реальная длительность, и чем она могла бы быть, и почему наша математика не может ее уловить. Так по­степенно я перешел с позиций математики и механики, которые вначале раз­делял, на точку зрения психологии. Из этих размышлений и возник «Опыт о непосредственных данных сознания», где я пытаюсь с помощью абсолютно непосредственной интроспекции постичь чистую длительность»181.

Повторю, что во всей его докторской диссертации мало ссылок на чис­то философские работы, зато во множестве - на статьи по конкретной пси­хологии того времени вплоть до ее клинического опыта, на данные тогдаш­ней анатомии и физиологии. И в последующих своих работах Анри Бергсон выступает не как чистый философ, хотя и называет себя таковым, но как теоретик биологии (антидарвинистская «Творческая эволюция»), теоретик этнологии и открытого общества («Два источника морали и религии»). Он анализирует не категории языка, но понятия-вещи, явления природы.

B трактате «Длительность и одновременность» Бергсон успешно пользу­ется чисто математическим языком при анализе преобразований Лоренца и опыта Майкельсона-Морли, а вовсе не философским языком. Можно даже сказать и так: философом, и очень слабым, в споре «двойного монолога» вы­ступил как раз Эйнштейн, а Бергсон - строгим ученым. Он даже внес в мате­матический анализ опыта Майкельсона-Морли определенное новшество182.

2) Вторая причина - общее состояние школьного научного мировоз­зрения последних двух столетий, согласно которому у всех в головах име­ется представление об уже упоминавшемся порядке творения мироздания. Жизнь как таковая появляется в самом конце времен, прямо по непреодо­ленной модели креационизма. Отсюда считается заранее, по «естествен­ной» установке сознания: жизнь случайна в природе, незаметна в общем составе космоса и совсем недавно произошла из инертной материи на Зем­ле. Когда следы жизни стали обнаруживать в слоях близ канонического «возраста Земли», происхождение ее перенесли в неопределенный космос.

Поэтому, даже принимая безупречную логику Бергсона относительно конкретного дления человека и всего живого, все понимают жизнь в целом как частную, незначительную черту в общем строе природы на фоне како- го-то большого, «правильного», космического «времени», которое вдет, «потому что все в мире движется».

* * *

Достойно сожаления и даже более того - достойно осуждения как на­рушение этоса ученого, - что Эйнштейн, по-видимому, никогда не читал Направленного в его защиту и в его исправление трактата Бергсона. Co- гласно этому этосу, желательно читать посвященные тебе книги и хотя бы как-то реагировать на них.

Парижский диспут не нашел отражения и в биографиях Эйнштейна и в изложениях истории и невероятной славы, обрушившейся на неведомую широкой публике скромную отрасль науки под названием электродинами­ка. Бергсон тогда же и объяснил причину внезапного внимания общества к этой дисциплине. Именно потому, что каждый человек, ученый OH или не ученый, интуитивно и правильно чувствует, что время - это его собствен­ная бренная жизнь и вот нашлась теория, которая что-то такое говорит об отношении ее к скорости. Никто не понимал и до сих пор не понимает, как это секунды растягиваются, но надеется на них, тайно уповает на преодо­ление гнетущей личность конечности.

Теория относительности есть дочь своего времени, несмотря на всю свою неожиданность. Общая позитивистская атмосфера науки на­чала двадцатого века предполагала презумпцию невмешательства чело­века в строй природы и потому идеи Бергсона о роли человека в форми­ровании пространства и времени и единственности их казались, конеч­но, какими-то совершенно умозрительными, чисто философскими или даже некоторыми «психологическими вывертами». Лишь в наши дни, когда стала осознаваться для кого пугающая, для кого вдохновляющая, но неустранимая экологическая роль человека в природе, когда пере­сматриваются представления о месте человека в мироздании, эта кон­цепция начинает всерьез обсуждаться и служить эвристическим мате­риалом для рассуждений о времени. Цитируемость концепции увеличи­вается, книги Бергсона издаются. Ho, к сожалению, убежденность Берг­сона, что теория относительности подтвердила абсолютную концепцию Ньютона, в те дни показалась неким курьезом. Как это подтвердила, восклицали все в один голос, когда она опровергла ее. Тогда как на са­мом деле опровергла она то, что в концепции Ньютона не содержалось, а приписывалось ему - пространство как материальное вместилище и время как всеобщий фон механического движения, а подтвердила ин­туицию о пространстве и времени как природном реальном произведе­нии нематериального Существа. Разумеется, такое было трудно осоз­нать как творцу теории, так и ее интерпретаторам.

Итак, с 1922 г. исследования природы времени и пространства пошли по двум направлениям, обозначенными позициями Эйнштейна и Бергсона. Сегодня, с почти столетней высоты, ясно, что борьба этих позиций или, иначе выражаясь, их взаимодействие составило главный нерв развития ес­тественных наук прошедшего века. Суть разногласия заключается в уяс­нении причины, природы времени.

C одним и тем же временем имеют дело науки или эти времена раз­ные? C чем имеет время наука, когда она проводит процедуру измерения времени или сравнения одновременных событий - с пунктами (точками, отметками, рисками) или интервалами (промежутками) между ними? Есть ли какая-то реальность, заключенная между числами (отметками) време­ни? Эти интервалы фиксированы или их можно раздвигать? Время имеет направление или нет? И главный вопрос: как образуется необратимость? Есть ли вообще в природе некий процесс с абсолютным движением (поко­ем, временем, пространством) или такого процесса нет?

Начиная с данного диспута, исследования развивались по двум прак­тически не связанным друг с другом линиям или направлениям.

Многие отвечали теперь на все вышеприведенные вопросы в рамках релятивистской идеологии. B ней каждый, не предполагая обсуждать во­прос о природе времени, непроизвольно в какой-то мере продолжал спор с Бергсоном. Ero идея, говорит, например, Герман Вейль, есть форма по­тока сознания и к физике отношения не имеет. Чтобы применить к вре­мени математический аппарат, достаточно «исходить из идеальной воз­можности фиксировать во времени с произвольной точностью некоторое точечное «теперь» как точку времени. Из двух различных временных точек, далее, одна всегда будет раньше, а другая - позже»т. Пара точек и будет, дескать, интервал. Этих двух исходных положений достаточно для всех операций со временем в математике. C физической точки зре­ния любые конкретные циклические процессы могут быть приняты за часы и этого тоже достаточно для применения в ней математики. Как мы видим, Вейль косвенно подтверждает наблюдение Бергсона: для физики время есть лишь числовой ряд точек, не имеющих свойств и качеств, а отношение «раньше-позже» задает им человеческое сознание. Оно как раз и свидетельствует человеку, что интервал - не пара точек, а длитель­ность между ними.

K теоретикам того же ряда можно отнести английского астронома Арту­ра Эддингтона, который провел пока единственный опыт для подтверждения общей теории относительности в 1919 г., добавив ей популярности. Эддинг­тон утверждал, что в теории относительности время объективной реальности оказалось чистой абстракцией. «Длина и продолжительность не является ве­щами, присущими внешнему миру: они суть отношение вещей внешнего ми­ра к некоторому определенному наблюдателю»184. Отсюда же отношение к необратимости - она принадлежит наблюдателю, но не внешним объектам. Ho из этого исследует стабильность секунд, а не их эластичность.

Сокращение длин тел в направлении движения и уменьшение проме­жутков времени, утверждает Эддингтон, происходит не на самом деле, а только в связи с процедурой измерения, в приборах. B любом опыте соеди­нены две несмешивающиеся стороны - объективный процесс и наблюда­тель со своими приборами. Эддингтон пошел как бы дальше Эйнштейна и объявил не только полную относительность и равноправность всех систем отсчета, но и полное отсутствие объективного неизмеренного мира. Если такой мир в принципе и существует, о нем ничего определенного сказать нельзя, как о кантовской «вещи в себе», хотя делать предположения никто не запрещает. Он существует только в той мере, в какой мы применяем к нему процедуру познания и измерения. A для измерения требуется конст­руировать такие абстракции, как пространство и время.

K этой линии примыкал и немецкий теоретик Г. Рейхенбах. Да, гово­рит он, Бергсон утверждает, что человек ощущает время как настоящее, как нечто состоящее из определенных интервалов, а не из неких точек. Однако, надо отличать процесс психологического восприятия, интуицию о времени от реального течения его в объективной реальности, поэтому только физика в состоянии решить проблему времени. Направление вре­мени, то есть выделенность какого-то полюса, к которому направлено его

185 w V»

течение, является предметом его книги , в которой он связал временной порядок, то есть направление времени или необратимость времени, с причинными связями. Действительно, направление времени и выделен­ность его возникают только в силу существования энтропии, но, согласно версии Рейхенбаха, не напрямую. Второе начало термодинамики проду­цирует, упорядочивает причинность, то есть устанавливает существова­ние причины ранее следствия, что в свою очередь продуцирует времен­ной порядок «раньше - позже». He предрешая вопроса о длительности, Рейхенбах сосредоточивается на различных аспектах причинности, на статистическом характере ее, то есть опять же на той множественности процессов, направленных примерно как бы в одну сторону, которые и формируют время, являются источником времени.

Bce эти теоретики при всех разногласиях и сомнениях, тем не менее, сходятся в том, что только на путях физического истолкования времени мы можем что-нибудь уяснить в этом вопросе. Ho следует признать, что необратимость в физике осталась непокоренным рубежом. Предпринима­лось немало попыток связать ее с течением материальных процессов в на­правлении, совпадающим с тем, которое определяется вторым началом термодинамики, но эти попытки так и остались одинокими неудачами, хо­тя и производили сильное впечатление, потому что попутно развивались многочисленные побочные приложения. Последней попыткой такого рода была известная необратимая механика Ильи Пригожина.

Ощущение того, что время есть просто-напросто человеческая жизнь - с большим трудом, в лице немногих мыслителей начинает проби­вать себе дорогу. Зато это сознание уже отчетливое, а самое главное - весьма обоснованное. Оно уже не просто голословное убеждение, но под­креплено развитием естественных наук.

B начале XX века незаметно нарастало противоречие между разными отраслями естествознания, между теми отделами его, которые изучают неживые объекты и теми, которые изучают жизнь. Их кардинальное раз­личие проходит по границе отношения к времени и пространству.

Науки, изучающие мертвое вещество как таковое - физика, химия, их многочисленные ветви, изучающие движение вплоть до технических приложений - механико-математические науки, дисциплины, изучающие внешнюю вселенную - астрономия, все они используют главную пара­дигму, сложившуюся на основе интерпретации ньютоновской механики. Абсолютное и относительное (время, пространство, покой, движение), различавшееся самим основателем механики, с эпохи Эйлера перестало различаться, и его генеральное убеждение, что причины времени и следо­вательно самого времени в окружающих механически движущихся пред­метах не содержится, что в формулах механики, используется не истин­ное, а относительное время, бледное отражение действительного и мате­матически верного, это сложное представление поблекло, «затерлось» от употребления, упрощено. Была введена наспех, так сказать, гипотеза все­общего заполняющего мировое пространство эфира, относительно кото­рого происходят все измерения. Иначе говоря, относительным понятиям присвоено звание абсолютных и под этим именем пущено в оборот.

B результате за два века развития такого знания, доказавшего свою эффективность в исследовании довольно простых форм движения, кото­рые раньше тем не менее не поддавались освоению, образованные люди прививали себе примерно такую же мировоззренческую схему, которую они имели на выходе из античности, когда также неверно был понят Ари­стотель. Время - это свойство движущихся вещей. Bce в мире движется: звезды, планеты, земные стихии. Теперь к ним добавились открытые нау­кой малые тела: молекулы, атомы, электроны. Поэтому время есть как бы совокупный, усредненный результат этого всеобщего мирового движения, как считал, например, Мах. У Вселенной есть некий временной и про­странственный фон, вроде задника на театральной сцене: она длится и у нее есть такое свойство как протяженность. Относительно них все якобы и измеряется, как от всеобщей точки отсчета. C эфиром так представлять было легко, хотя доказать его физическое существование оказалось невоз­можным, без эфира - психологически труднее, но математически, геомет­рически - значительно проще. Получалось, что нельзя сказать, что такое конкретно время и пространство, поскольку нельзя ими самими измерить себя, зато все остальное прекрасно измеряется и наука совершенствует процедуры измерений.

Появившаяся в начале двадцатого века теория относительности могла бы восстановить истину и вернуться к ньютоновскому представлению, по­скольку она стоит на доказательстве относительности механических дви­жений. Однако вследствие отчасти позиции самого автора теории, не удер­жавшегося в рамках своих построений и допустившего неправомерную экстраполяцию, ничего, кстати, не добавляющую к ним, отчасти вследст­вие действий интерпретаторов произошло дальнейшее углубление всеоб­щего заблуждения относительно времени и пространства. Образованный мир теперь решил, что произошло преодоление ньютоновского воззрения на время. Наука стала более совершенной, она стала различать детали. B результате ее развития усредненный мировой темпоральный фон рассы­пался на частности; нет никакого единого абсолютного времени и про­странства, решила образованная публика. Есть относительные времена и относительные пространства. Проще, наверное, говорить, что в мире мно­жество различных качественно разнообразных движений и форм вещества. Поэтому есть множество времен и пространств, и чтобы их сравнить, надо вводить сложные процедуры измерения и сравнения их. Bce подвижно, те­куче, в общем, все относительно и пусть наука, которую теперь трудно по­нять, с каждым видом движения разбирается отдельно.

Таково усредненное мнение, внушенное человеку развитием наук, изучавших безжизненную часть мира.

Ho людям, шедшим в описательное естествознание, изучавшим на­личную природу Земли, приходилось с трудом преодолевать это мнение B своей собственной работе. Более двухсот лет натуралисты испытывали, описывали гигантское разнообразие живой и неживой природы планеты. Заложены основы геологии и биологии, они разделились на множество дисциплин. И незаметно стало складываться представление, что про­странство и время, которое описывается в науках о Земле - не совсем те же, что описываются физическими дисциплинами, не те же самые, какими они представляются в астрономии, в науках, изучающих глубину атомного строения вещества.

При описании с их помощью своих объектов биология и геология шли другим путем, нежели в механическом естествознании. Они исходили не из общих теоретических концепций, которых не было, а из некоторых частных обобщений, отдельных эмпирических принципов, таких как принцип актуализма в геологии. Te факты, которые связывались обобще­ниями, были точными наблюдательными фактами. Они были наглядны, доступны химическим, микроскопическим, как в петрологии, кристалло­графическим, минералогическим и другим измерениям, и потому были эмпирическими, непосредственными. И характер кантовских «априорных форм чувственности» здесь был другой, нежели в механике. Они выступа­ли именно как причина времени.

A потом Ламарк, за ним Дарвин привили образованному обществу мысль о прогрессивном характере направленности эволюции и вообще о самой эволюции. Теория Дарвина произвела, как известно, впечатление сенсации, изменила весь строй мышления образованных людей. Именно то­гда подспудно, интуитивно они стали понимать время как нечто связанное с их собственной, земной жизнью и потому такое неожиданное следствие, не вытекающее из существа нее самой, произведет вскоре на всех теория отно­сительности. Никогда никакая физическая дисциплина не выделилась бы вдруг из соседних, если бы она не затронула глубинных чувств, тайных размышлений, надежд и опасений человека о течении его собственной жиз­ни. Или представим себе, что теория относительности появилась бы на век раньше. Она никогда не произвела бы такого общественного и мировоз­зренческого резонанса, какой сделала в начале двадцатого, поскольку к это­му времени создалась совершенно другая - динамическая умственная атмо­сфера. Комплекс мыслей и чувств создан и сформирован описательным ес­тествознанием девятнадцатого века и в особенности теорией эволюции, во­обще человеческим мышлением, приобретшим на рубеже веков эволюци­онный характер. Теория относительности упала на новое, не статическое, не циклическое, как в прошлые эпохи, а динамическое мышление человека, находящееся под влиянием идей об эволюции жизни. И произвела ошелом­ляющий эффект. Теория Эйнштейна, причем в популярном изложении, ес­тественно, сложилась с теорией Дарвина и тоже в популярном изложении.

Биология явилась демиургом конструктивных опор сознания человека в девятнадцатом веке. Совершенно новое понимание, точнее сказать, неяс­ное ощущение, кантовское «до-опытное созерцание» времени оказалось связано с течением из прошлого в будущее. He поддаваясь напрямую рассу­дочному сознанию, оно вырисовывалось из фактов эволюции, из знаний о прохождении родов и видов в историческом прошлом. Постепенно откры­вались на протяжении всего века все новые и новые факты необратимого геологического прошлого. Оно оказалось заполнено странными и заманчи­выми мирами прошедшей, окаменевшей теперь жизни, о которой свиде­тельствовали ископаемые кости. И вся эта вымершая жизнь в теории Дар­вина вдруг оказалась не посторонней как известняки или мраморы, а пред­шественницей человека разумного, то есть нашими собственными предше­ственниками. Земля представилась кладбищем предков Homo sapiens.

Еще более странными и неожиданными оказались достижения в облас­ти постижения пространства. Кроме банальных представлений о его трех­мерности, в геологии возникли пространственные отношения, слагающие прошлое, а в биологии совершенно новое и неизвестное в традиционной механике чрезвычайно широкое, выходящее за пределы частных биологи­ческих закономерностей свойство - диссимметрия пространства.

Оно провело резкую и не переходимую границу между живым и не­живым, открыло выход в реальный и осязаемый, но чрезвычайно стран­ный, ни на что не похожий мир живой материи. Согласно небесной меха­нике, направление движения планеты безразлично к описанию движения. Ничего в нем не изменится, кроме математического знака. Ho для живых организмов решительно не все равно, в каком направлении внутри себя, в создании своих структур идти или расти - в левом или в правом. Оказа­лось, что организмы живут не в чужом пространстве, а имеют отношение к его построению. Они его не заполняют, а производят, например, созда­ют левые молекулы и не производят правые. Этот открытый Пастером факт, как он все время чувствовал, создает такое глубокое противоречие с миром неживой материи, что оно приведет со временем к подлинной ре­волюции во всем естествознании. Пока же следовало сказать, что из са­мых точных терминов, характеризующих поведение живого организма по отношению к пространству, подошел бы тот, который употребляют гео­метры, например, русский кристаллограф E.C. Федоров: выполнение пространства186. He заполнение готового пространства, а создание, изо­бретение пространства. Правда, мы еще не в состоянии воспринять эту идею: создание живыми организмами пространства, в котором направле­ния не равноценны, их нельзя поворачивать произвольно. Создание тел, синтез - это понятно. Ho пространство? Незаметно пока для всей осталь­ной науки, которая довольствуется физическим истолкованием простран­ства, равноценного во всех направлениях, или загадочно искривленного в общей теории относительности гравитацией, биология создавала своей диссимметрией представление о выделенном направлении пространства. Живому существу при синтезе своих структур не все равно, в какую сто­рону расти. Пространство не равноценно относительно поворотов и сме­щений - и в этом таился, пока скрыто, факт глобального значения. B те же годы - в первой четверти века - в географии возникла новая концеп­ция, названная хорологией. Ee автор немецкий теоретик и географ Альф­ред Геттнер выдвинул идею географии как науки не о распределении природных комплексов и ландшафтов в пространстве, а о заполнении ими пространства187. Идея, близкая Федорову.

Наведенная биологическими исследованиями, инициированная дос­тижениями Бергсона, идея жизненного времени начинает на рубеже веков циркулировать в гуманитарных дисциплинах и в философии. Ero после­дователями были Георг Зиммель в Германии, Валериан Муравьев в Рос­сии188. Они оказали заметное влияние на развитие динамического созна­ния у мыслящих, следящих за последней философией, людей.

Конечно, не осталась в стороне за два века развития науки и обыден­ная жизнь. Самая главная черта, которой эти перемены можно охарактери­зовать, - активное внедрение измерения и учета времени в жизнь, быт, в сознание человека.

Средневековый человек жил в стабильном мире. Он рождался и уми­рал в одной и той же постели, за одними и теми же крепостными стена­ми. Ero окружали на протяжении всей жизни одни и те же предметы. Вся духовная жизнь состояла из вариаций на одну и ту же библейскую тема­тику. И неизменность, и повторяемость одних и те же ситуаций не ощу­щалось как недостаток. Напротив, признавалось достоинством, поддер­живала ощущение прочности, основательности, незыблемости в чрезвы­чайно короткой, тяжелой, страдательной жизни, вернее сказать, подавала надежду на устойчивость.

B новое время все постепенно изменилось. Природа и человек разде­лились, а жизнь ускорилась, стала исключительно динамичной. Прямо по Валериану Муравьеву человек овладевает временем мира. История циви­лизации есть история часов. Жизнь человека стала численным порядком, стала считаться, ней появился «микропроцессор» с таймером. Она пришла в непрерывное изменение, показателем чего стали часы. B связи с разви­тием путей сообщения, увеличения скорости передвижения, сложности жизни, возросшей научной, деловой, торговой активности время играет все возрастающую роль в отношениях людей и соответственно, ему при­дают все больше и больше значения. Ero приравнивают к деньгам, то есть к аккумулированной человечеством энергии.

Если в средние века и в начале нового времени часы лучшем случае сооружались на городской площади, в XVII веке в связи с изобретением Гюйгенсом маятниковых часов их стали изготовлять в массовом порядке. Они употребляются в морских путешествиях189. Точность хронометров очень быстро достигла высот. Тогда же часы стали принадлежностью быта сначала богатых людей, затем обычных горожан. Вскоре уже часы стали носимыми, конечно, у единичных людей, но к концу девятнадцатого века это стал самый массовый прибор. Чувство времени, временная сообраз­ность, то есть непрерывное планирование своей жизни в соответствии с временем превращалось в бытовую привычку.

Цивилизованное человечество - и мы еще не осознали этот факт - где-то на исходе девятнадцатого века настолько срослось, сжилось с вре­менем, со слежением за ним, с его хранением, учетом, что это полностью изменило порядок всей жизни. Если предыдущее человечество просто жило, ставя перед собой обычные жизненные цели, то есть переживало свою жизнь: рождения, события личные, смерти, теперь человек стал де­ловым человеком. У него появилось дело, занятие, во все возрастающих масштабах он занят, у него нет праздного, свободного времени, и даже свободное время, его количество и качество планируется каждым индиви­дуально. B середине прошлого века Маркс делил время на рабочее (при­нудительное) и на свободное (приятное). За критерий развития общества Маркс принял освобождение его от производительного труда и увеличе­ние досуга. Однако по данному признаку наиболее развитыми были бы полинезийские тропические островные племена, которым не нужно рабо­тать для экономической необходимости и время которых помимо рыбной ловли и сбора плодов большей частью как раз свободное.

Цивилизованное общество живет не по Марксу, для него и свободное время перестало быть праздным, а используется для повышения своей ква­лификации, для сознательного улучшения личностного развития. У неко­торых людей оно наполнено глубокими интересами, а труд становится ин­тересным, осмысленным и как раз отвлечение от него воспринимается как неприятность.

Статус времени изменился. Люди стремятся к тому, чтобы оно пере­стало делиться на периоды занятости и праздности, на время рабочее и свободное. Оно стало бессменным спутником жизни, сопровождает чело­века учащегося, который и работает и учится в течение всего своего произ­водительного возраста. Оно служит для составления ежедневной, недель­ной, годовой и более долговременной программы деятельности, распреде­ляется и членится каждым в зависимости от содержания своей жизни.

<< | >>
Источник: Аксенов Геннадий Петрович. Причина времени: Жизнь — дление — необратимость. 2014

Еще по теме Узловая станция на пути понимания природы времени:

  1. Разбиение темы "Что значить знать?" на три узловые составляющие: обучение-понимание-сознание - представляется фундаментальным.
  2. § 2. Природа физического времени и характер соотношения равномерности времени и закона сохранения энергии.
  3. 5.4 Определение резервов времени и пути
  4. 6. Альтернативные пути сосуществования человека и природы
  5. Природа субъективного чувства (интуиции) времени
  6. § 1. Природа равномерности как фундаментального свойства времени.
  7. Космос: природа как совокупность сущего в пространстве и времени
  8. Гл. 2. Природа равномерности и специфика физического и биологического времени
  9. Основные виды, формы и методы реализации электронного банкинга, их происхождение и пути развития до настоящего времени
  10. Тема 13. Экспертиза узлов и петель