<<
>>

§ 1. Вольнодумная Россия: мысли о смерти и бессмертии

Один из благороднейших и образованнейших людей своего времени, открыто восставший против крепостничества, Александр Николаевич Ради­щев был также одним из философов, в систематической форме ответившим на вопросы танатологии и иммортологии в России в своем труде "О челове­ке, о его смертности и бессмертии" (224).

Субъективной причиной, побудив­шей его к написанию этой работы, явилась его ссылка и разлука с друзьями: "отъемля почти надежду видеться когда-либо с вами, побудило меня обра­тить мысль мою на будущее состояние моего существа, на то состояние чело­века, когда разрушится его состав, прервется жизнь и чувствование", т.е. ока­завшись в ссылке, Радищев ощутил близкое дыхание смерти. И если бы он мог вернуться в столицу, то испарились бы мысли о смерти, и он жил бы, как и все, сегодняшним днем, "тогда все будущее и самая вечность исчезли бы, как сон" (224. 273).

А вообще, для тех, кто хочет познать суть этого страшного явления, а именно смерти, Радищев советует "стараться быть часто при одре умираю­щих своей или насильственною смертью.

А тому, кто сам находился в пред­дверии вечности, имея полный и ненарушенный рассудок, тому в совет бы я дал в суждениях о смертности и бессмертии человека быть гораздо осторож­ным. Первый научиться бы мог познавать, что есть смерть; другой, бывший близок, мог бы рассуждения свои сопровождать внутренним своим чувство­ванием; ибо, верьте, в касающемся до жизни и смерти чувствование наше может быть безобманчивее разума" (224. 344-345). Так он говорит в третьей книге, хотя в двух первых он придерживается метафизического (с элемента­ми диалектики) естественнонаучного мышления, точки зрения достижений передовых в то время физики Ньютона и философии Лейбница.

Так, он прежде всего предлагает взглянуть на самого себя: "постара­емся определить из того, что мы есть, в то, что мы будем или быть можем".

И если мы обнаружим, что "бытие наше. .. наша единственность. .. чувствуе­мое Я продлится за пределы дней наших на мгновение хотя бы едино, то воскликнем в радовании сердечном: мы будем паки совокупны; мы можем быть блаженны: мы будем. Будем?" (224. 274). Последнее "Будем?" - неспро­ста. Не спешите радоваться, говорит Радищев, давайте порассуждаем. "Где ты был прежде, чем стал человеком, прежде, чем появился орган? Может был пылинкой во вселенной"? - задает себе вопросы Радищев. Человек рож­дается от матери. Но "семя существует не только до зачатия, но и до плодо- деяния", т.е. "человек преджил до зачатия своего, или сказать правильнее, семя, содержащее будущего человека, существовало; но жизни, т.е. способ­ности расти и образоваться, лишено. Следует, что нужна причина, которая воззовет его к жизни и к бытию действительному; ибо бытие без жизни, хотя не есть смерть, но полуничтожество и менее почти смерти" (224. 276). Этой причиной, по Радищеву, является любовь. Но "сопряжена ли была душа с семенем, доколе не пришла в зародыш? Какое слабое удовлетворение твоему высокомерию, если и согласимся дать семени душу?" - саркастически заявля­ет Радищев. Если даже допустим, что семя имело душу, то, когда она по­взрослеет, не может вспомнить предрождественное состояние. Тогда "Я" - настоящее не есть то "Я", что было, т.е. нет тождественности души в двух со­стояниях. (224. 279). Но все это умозрительные вещи, где много гаданий, систем предположений, суждений по сходству и аналогии, коими была бога­та метафизика ХѴШ века, и о которых говорит сам Радищев.

Человека мы не унижаем, говорит он, находя в его сложении сходст- венности с другими тварями, особенно с животными. Описав внешность че­ловека ("прямохождение дано человеку, чтобы смотрел за пределы земли": "руки человека, по Гельвецию, - путеводительницы к разуму", красота тела - от соразмерности частей его), Радищев фиксирует то, что делает человека че­ловеком: разум, мораль и чисто человеческие, эстетические, воспитанные цивилизацией понятия голоса, слуха и т.д.

Но нет ли в самом человеке нечто, указывающее на его бессмертие? (224. 290). Такого признака он не находит. Но он также отмечает, что чело­веку для его становления нужно: сообщество, мораль, бог в голове и любовь в сердце.

Со временем "настает старость. Сия истинная зима человеческого те­ла и разума, сия безнадежная зима обвеснования, простирая мразь свою во весь состав человека, полагает предел всем силам его". Постепенно человек слабеет. .. и настает час смерти (224. 310). Но не надо рыдать, говорит Ра­дищев. "Жизнь угасшая не есть уничтожение. Смерть есть разрушение, превращение, возрождение", со смертью кончились болезни и социаль­ные тяготы рабства. Хорошо, если ты умер от старости. "Житие твое бы­ло мудрственно, и кончина - легкий сон" (224. 311). И разум, и рассудок - все часто потухает от неумеренных страстей. "Или думаешь, что орган умственный цел пребудет, когда органы жизни нарушены?" - саркастиче­ски вопрошая, заканчивает первую книгу Радищев (224. 312).

Шествие по жизни человека приостанавливается смертью; и тогда время и продолжение прекращаются для него, и настает вечность. Радищев предлагает провести мысленный эксперимент: "Но остановим на мгновение отходящего к ней, заградим врата ее надеждою и воззрим на нее оком бес­пристрастным" (224. 312), и мы увидим, что надежда не оставляет его, за­несшего уже ногу в гроб. Надежда - путеводитель его рассудка говорит: "Я жив, не можно мне умереть! Я жив и вечно жить буду" (224. 312). Но мы жи­вем не только рассудком, но и чувствами. И через чувства мы видим в при­роде смерть: "Я зрю везде смерть. .. из того заключаю, что и я существовать перестану. И кажется, если бы удалено было от мысленности нашей понятие о смерти, то живой ее бы не понимал; но смерть всего живущего заставляет ожидать того же жребия", - заявляет Радищев (224. 313).

Человек - материалист при мысли о смерти содрогается. Смерть для него - разрушение, конец всего, от страха чувства и разум его содрогаются.

Он цепляется и за тень жизни. Но есть и другие люди, которые без малоду­шия уходят в мир иной, оставляя жену и детей.

Человек, имея такие побуждения к продолжению жизни, но не находя способа к его продолжению, устремляет взоры за пределы дней своих, "и в воображении он перелетает неприметную черту, жизнь от смерти отделяю­щую, и первый шаг его был в вечность" (224. 314). И когда человек понима­ет, вернее, может вообразить, что, он по смерти жить может, воскреснет в новую жизнь, он восторжествовал и, попирая тление свое, отделился от него бодрственно и начал презирать все скорби, печали, мучительства" (224. 314) и болезни, и пытки, и казнь, и неволю - всё отлетело от него, он их не чувст­вует, перед великим ожиданием будущей Вечности, будущей Жизни.

Но оспаривая и отбрасывая такие чувства, многие "старались нахо­дить доводы, что смерть в человеке есть его последняя и совершенная кончи­на; что он, завершивши течение дней своих, умрет навсегда и не возможет восстать, существовать, быть ни в какой вообразительной возможности. До­воды их суть блестящи и, может быть, убедительны", - говорит Радищев. Он предоставляет выбирать из двух позиций: идеалистической и материалисти­ческой. А о себе он говорит, что последует мнению, "утешение вливающему в душу скорбящую" (224. 314), т.е. скорее всего идеализму, вере в жизнь по­сле смерти.

Человек - это, по Радищеву, прежде всего тело, материя, вещество. Он как бы состоит из двух существ: телесного и духовного, и "все в един гнез­дятся состав" (224. 315-316). Тогда, по Радищеву, встает вопрос: Может ли вещественность иметь жизнь, чувствовать и мыслить, или духовное существо иметь пространство, образ, разделимость, твердость, бездействие?" (224. 316).

Но "что существует, не может иначе иметь бытие, как находясь где- либо", отсюда, "мысленное вещество (мозг - М.Ш.) должно где-либо нахо­диться" (224. 327). Источник мысли - мозг, заключает Радищев. Но разум и мысль - это не мозг.

Мысль имеет образ - значит она протяженна. Но престол памяти есть мозг. А во время смерти и мозг разрушается. "Где же будет па­мять твоя? Где будет прежний ты, где твоя особенность, где личность? Верь, по смерти все для тебя минуется, и душа твоя исчезнет", - приводит доводы материалистов Радищев. И добавляет стихи Сенеки:

По смерти все ничто,

И смерть сама ничто.

Ты хочешь знать то, где Будешь по кончине?

Там будешь ты, где

Был до рождения (224. 341-342).

Раз душа есть произведение мозга и головы, то не может душа сама по себе существовать. И дух (мышление - М.Ш.), по мнению материалистов, говорит Радищев, не может сам по себе существовать, и даже вообразить о его независимом существовании нельзя. По данным естественных наук ХѴШ века "предрожденное состояние человека определяло его состояние в жизни, а жизненное его состояние определяет, что он будет по смерти. .. Человек вышел из семени, и состав его рассеменится по сложению стихий, его со­ставлявших" (224. 342), т.е. мы перейдем после смерти в различные химиче­ские вещества, мы превратимся в прах, в ничтожество. Вследствие законов предвечности (бога - М.Ш.) человек явился на землю, прожил свою жизнь, и когда кончится его время земное, то настанет вечность, говорит Радищев, за­вершая вторую книгу (224. 343).

Открывая третью книгу, он задает себе и своим друзьям (к кому об­ращена книга) вопрос: "Что есть смерть? - Смерть есть не что иное, как есте­ственная перемена человеческого состояния" (224. 345). Смерть объемлет все вокруг. Но из-за своего угрюмого вида она прячется, "теряется перед видом жизни; стыдящаяся кроется под сенью живущего, и жизнь зрится распро­стерта повсюду" (224. 345).

Но между жизнью и смертью есть момент опосредования. "Жизнь и смерть суть состояния противоположные, а умирание средовое (опосредова­ние - М.Ш.), чрез которое скончавается жизнь и бывает смерть". .. "жизнь и смерть - следствия одно другого". ..

"когда природа человека производит, она ему готовит уже смерть. Сия есть следствие той, и следствие неминуемое" (224. 348).

После смерти от тела отторгается душа, и она, по Радищеву, "пребудет навсегда неразрушима, вовеки не исчезнет". .. "существовать будет вовеки" (224. 351). Тогда она, отделенная, все равно будет страдать и действовать? По Радищеву, "страдать и действовать для души есть мыслить, желать и чув­ствовать" (224. 351). Но как же душе чувствовать и действовать,если она ли­шена орудий чувствований и мысли? Это только кажется, говорит Радищев. Если душа не уничтожается, то мысль с ней пребудет как бытие. И нет опы­тов, подтверждающих, что душа в отдельности будет лишена чувствования и мысли. И вообще, душа, по Радищеву, есть мысленное существо, есть свой­ство искусно сложенного тела (224. 352). Радищев, уточняя это, добавляет: "Душа как мыслящая сила не есть вещество само по себе, но свойственность сложения, то оная происходит, подобно благогласию и соразмерности, из особого положения и порядка частей, или же как сила сложенного, которая начало свое имеет в действительности частей, целое составляющих" (224. 354). Для Радищева важна бессмертность души; тогда, когда он это доказы­вает, тем самым он доказывает и отсутствие смерти. Так, по Радищеву, в ду­ше находится несчетное количество понятий, познаний, склонностей, стра­стей. Душа проста, непротяженна, неразделима, среда всех чувствований и мыслей, существо нематериальное, похожее на материальное, но силы ее другие. "А хотя бы кто еще и хотел назвать душу вещественною, то сие будет напрасное слово: вещь сама в себе, и то, что составляет мысль, что особен­ность каждого из нас составляет наше внутреннее "Я", пребудет ни сила маг­нитная, ни сила электрическая, ни сила притяжения, но нечто другое" (224. 359).

Душа - мыслящее существо, как наипервейшее необходимое существо - у Радищева поднимается до уровня Вселенной, бога. Человек по телу сво­ему есть, в конце концов, прах, по разуму своему - Бог, заключает он. Сила души производит понятия, управляет людьми и т.д., т.е. душа - сила бесте­лесная, но важная.

В четвертой книге Радищев заявляет: утвердив в третьей книге нераз­рушимость души, "постараемся предузнать, предчувствовать хотя бы, что может быть за пределами жизни" (224. 379). По его мысли, есть три возмож­ных варианта развития событий после смерти: "или я буду существо таковое же, какое я есмь, т.е. что душа моя по отделении от тела паки (опять - М.Ш.) прейдет и оживит тело другое; или же состояние души моей по отделении ее от тела будет хуже, т.е. что она прейдет и оживит нижнего рода существо, например, зверя, птицу, насекомое или растение: или ду­ша моя, отделенная смертью от тела, прейдет в состояние лучшее, со­вершеннейшее" (224. 379-380). Но всякое такое чудо как переселение душ есть, по-христианству, богохульство. И вообще, обстоятельства де­лают великих людей, а не переселение душ. Так, по Радищеву, "природа, люди и вещи суть воспитатели человека: климат, местное положение, правление, обстоятельства суть воспитатели народов. Но начальный спо- собствователь усовершенствования рода человеческого есть речь" (224. 384). Этот дар дан от всеотца, т.е. бога, и это отличает нас от животных, говорит Радищев, следуя в некоторой степени вольфианской философии, которой он учился в Германии. Он полагает, что душа все время будет стремиться к совершенству, к лучшей организации. И бог в новом своем творении эту совершеннейшую организацию, т.е. душу, вложит в тело. Ибо только он - "тот, кто мог дать человеку око на зрение красоты и со­размерности, ухо на слушание благогласия; тот, кто дал ему сердце на чувствование любви, дружбы; кто разум ему дал на постижение дателя; тот, кто огонь, воздух, землю и воду сплел воедино, тот, кто самую летучесть огня претворяет в твердость и свет вмещает в части составительных веществ, может, конечно, произвести новые смешения: благость его к творению его не иссякнет, любовь к произвождению своему горячности своей не потеряет; и если единое его слово рождает чудесность, то оно и паки (опять - М.Ш.) ее родить может. Или на что предполагать быть новому творению? Вся воз­можность прешла в действительном пред началом уже времен, и что будет, уже было в незыблемом порядке с того мгновения, как возблистало солнце и время отделилось от вечности" (224. 396).

Мы привели такую длинную цитату для того, чтобы показать способ доказательства Радищева, когда он утверждает о силе бога, о нетленности души и вторичном его возрождении. При этом не надо забывать, что он рас­крывает христианскую ментальность о силе творения, о боге. А сам он, стоя в стороне, друзьям все время повторяет: чтобы он ни говорил, не писал - все это лишь область догадок и предположений, и он не хочет их ввести в заблу­ждение, т.е. догадки не есть действительность (224. 397).

Резюмируя свои мысли, Радищев пишет: "Человек по смерти своей пребудет жив; тело его разрушится, но душа разрушиться не может, ибо не­сложная есть; цель его на земле есть совершенствование, то же пребудет це- лию и по смерти; а из того следует, как средство совершенствования его бы­ло его организациею, то должно заключать, что он (человек - М.Ш.) иметь будет другую, совершеннейшую и усовершенствованному его состоянию со­размерную" (224. 397). Возвратный путь: от лучшего нового состояния, что дал бог к худшему-первоначальному - не возможен. Все плохое ушло с те­лом. "В новой своей организации он заблуждения свои исправит, склонность устремит к истине" и речью, глаголом будет одарен, т.е. появится по воле божьей и природной новый человек, существо сложное или однородное, чья мысленность с телом не может быть разрушена.

Совершенствование есть цель человека. Человек не должен злоупот­реблять своими талантами. И зло, и благополучие - в одном человеке. И если человек поживет за пределы предначертанного, "то верь, что состояние твое будущего соразмерно будет твоему житию, ибо тот, кто сотворил тебя, тот существу твоему дал закон на последование, коего устраниться или нарушить невозможно", и Радищев усиленно просит верить, "что вечность не есть меч­та" (224. 398).

Таким образом, перед нами первая оригинальная русская танато- им- мортологическая концепция, сравнимая по своей широте охвата фактов и глубине с концепциями Сенеки и, особенно, Фейербаха. Конечно, она напи­сана в России, где цензура и крепостничество делали свое черное дело - ду­шили живую мысль. С некоторой оглядкой на эти черные реалии России пи­сал и Радищев. И тем не менее гуманистична сама мысль о новом будущем человеке, который будет сердцем, душой совершеннее, гуманнее, умнее, чем сегодняшние люди, - вот что утверждает между строк Радищев. Это его главная мысль, хотя она прикрыта традиционной игрой мысли о смерти и бессмертии. Как сын своего времени и своего народа, он, конечно, знает и

Библию, и мысли о возрождении. Но как философ, получивший образование в Лейпцигском университете, он не может игнорировать данные естествозна­ния своего времени; и потому честно разворачивает широкую панораму до­водов "за" и "против" смерти и бессмертия.

Не его вина, а его беда, что он не дошел до социальной природы соз­нания (ведь жил в ХѴШ веке). Незнание того, что сознание производится, продуцируется, а не рождается вместе с людьми, приводит его к мысли о вечности "Я", "умственного существа", о существовании души (в духе пара­науки сегодняшнего дня) после смерти и даже о самодвижении души к само­совершенствованию. И тем не менее перед нами честная, а не однобоко идеологизированная, своего рода плюралистическая танато- иммортологическая концепция, которая делает честь его творцу и России, имевшей такого философа в такое трудное гонимое время. С его ссылки за издание знаменитого "Путешествия. .." и объявления его Екатериной II "бун­товщиком, хуже Пугачева" и начинаются в России гонения на инакомысля­щих.

Идеи Радищева по-своему развивает Чаадаев П.Я. Петр Яковлевич Чаадаев - один из величайших и глубоких умов России. По происхождению - дворянин, по взглядам - западник. Тем не менее он страстно, по-своему, че­стно любил Россию. И потому он писал: "Я предпочитаю бичевать свою ро­дину, предпочитаю огорчать ее, предпочитаю унижать ее, только бы ее не обманывать" (316. 178). Горе народу, если он не понимает своего рабства, значит, он достоин своего рабства, строго добавлял к сказанному выше Чаа­даев.

Несмотря на общий для его трудов тон интеллектуализма и пессимиз­ма, у него также есть и светлые мысли о России, о ее будущем, о различии между Востоком и Западом. И даже, когда он пишет о проблеме смерти, жизнелюбивая струя не покидает хода его мышления. Так, он в своих пись­мах, обращаясь к собеседнику или адресату, пишет: "Вы часто слыхали, что сон есть образ смерти; мне кажется, что сон есть настоящая смерть, а то, что смертью называют, кто знает?" (316. 168). Отвечает он себе парадоксальным способом: "Может быть она-то (т.е. смерть - М.Ш.) и есть жизнь? Мое Я прерывается сном, смертью - нет: иначе было бы ничтожество. Из гроба не просыпаемся; ото сна встаем и входим опять в наше Я" (316. 168).

В форме диалога двух друзей Чаадаев рассматривает, где и как явля­ют - себя смерть и жизнь? Что такое сон - временная смерть? Но почему то­гда наше "Я" (сознание и характер) не умирает со сном, а возвращается к нам то ли как проклятие, то ли как дар небес? И дальше он ставит далеко не­праздный вопрос: "Но скажите мне, живем ли мы, когда ни на минуту не чувствуем своей жизни"? (316. 168).

Истинная смерть, по Чаадаеву, находится в самой жизни, так как по­ловину жизни мы бываем мертвы, и притом не гиперболически, не в вооб­ражении, а действительно (316. 168), т.е. мы спим или бездействуем, т.е. это то состояние, которое было позже названо "обломовщиной", т.е. состояние социальной смерти, выключенности из жизни общества и природы, посте­пенного отупения, а после - физической смерти. В обыденной жизни мы час­то многое делаем неосознанно, и это, по Чаадаеву, не идет в счет жизни: "Взгляните на себя со вниманием обдуманности: вы тысячу раз на день уви­дите, что за минуту перед этой вы столько же были живы, сколько за час до вашего рождения, что не имели понятия о том, что делали, ни даже сознания о вашем существовании. Где же тогда была жизнь?" (316. 169). Такая не­осознаваемая жизнь есть жизнь растительная, жизнь зоофита, но такая ли жизнь одушевленного творения, а тем более - существа разумного? - задается вопросом Чаадаев.

Его мысли можно понять: он сторонник католицизма, а в философии - всесилия и торжества разума - этого непреложного постулата классической философии ХІХ века. По его мнению, Европа чужда России. Отсюда, Россия как бы живет в мертвой зоне, вне жизни, вне истории. Так, он с горечью пи­сал: "Мы присутствуем при жизни нашего века, но не участвуем в ней", т.е. Россия социально мертва, она вне истории (316. 199).

И в субъективной, чисто человеческой жизни происходят явления по­добного же рода, т.е. "жизнь убегает от нас повсеминутно, часто к нам воз­вращается, но никак нельзя сказать, чтобы мы жили не переставая. Жизнь разумная прерывается всякий раз, как исчезает сознание жизни" (316. 169). И чем больше таких прерванных минут жизни, тем меньше мы прожили. А если эти прерванные мгновения жизни не вернулись, то, значит, пришла и смерть. И потому, по Чаадаеву, чтобы умереть таким образом (социальной смертью - М.Ш.), не нужно прекращать ход жизни. Смерть - в самой жизни. Вот все то, что называют смертью. Только постоянный сознательный кон­троль над самим собой есть жизнь, утеря его - смерть. Только обладая дея­тельным сознанием, с помощью которого мы устраиваем свою жизнь, а не предаемся скотскому, бессловесному течению жизни, мы живы, а не мертвы (316. 169).

И если мы потеряем такое сознание, т.е. совесть, то не будет нам вос­кресения. Это потому, что такое состояние есть ад, проклятие, отчужде- ние."Для существа разумного может ли быть мука тяжелее ничтожества?" - задает себе вопрос Чаадаев (316. 169). Человек жив лишь в вечном движе­нии. И он даже "перейдет смерть" (=пойдет живым за пределы смерти - М.Ш.), и лишь благость божия его остановит, считает Чаадаев (316. 172).

Анализируя с точки зрения христианства психологию умирающего, Чаадаев полагает, что даже закоренелые неверующие за минуту до смерти могут повернуться к мысли о вечной жизни, т.е. самое явление смерти, лик смерти поворачивает любого умирающего к мысли о пролонгировании своей жизни. Так он писал: "Человек может верить уничтожению бытия своего в течение целой своей жизни, но за минуту перед смертью эта уверенность ис­чезла и всегда исчезать будет. В минуту, начинающую уничтожение, он чув­ствует продолжение жизни своей (316. 173). В эту важнейшую минуту, по Чаадаеву, срабатывает "великий закон непреходимости (=неисчезновения - М.Ш.) существ", который, по его религиозному мнению, "выражается в вы­сочайшей степени в каждом отдельном существе" (316. 173).

Продолжая диалог со своим современником-собеседником, Чаадаев задает вопрос: "Думаете ли вы, что человек способнее понять смерть, нежели рождение? (316. 174). Отвечая отрицательно на этот вопрос, Чаадаев гово­рит, "что человек видит, как около него образуются и истребляются сущест­ва; и, между прочим, существа, ему подобные. Он не знает, жили ли они под другою оболочкою прежде, нежели приняли теперешний образ, не знает, бу­дут ли они жить сложив его с себя" (316. 174). Но человек, боясь смерти, в воображении считает, что постиг ее. Человек не знает, есть ли во время смерти страдание, и потому не боится страдания, говорит Чаадаев. Не боится человек и уничтожения, "ибо что же страшного в мысли уничто­жаться, перестать жить?" (316. 174) - замечает мнимый собеседник- материалист, образ, выведенный автором. В ответ на это 2-е лицо диало­га замечает: "Выходит, что он проведал, неизвестно как, что после смер­ти будет опять жить. Но какая это будет жизнь, и каким образом жить ее, какое в ней отличие от здешней? - вот, что ему кажется ужасно" (316.

174) , т.е. пугает не мысль о неизбежности, а мысль о неизвестном со­стоянии после смерти. Но Чаадаев сам оптимистично настроен и заявля­ет: "К счастью, жизнь не кончается в день смерти, а возобновляется за ним" (316. 309). И мысль о вечном существовании, как великое преда­ние, создана не человеком, а передана и сообщена ему богом еще в те не­запамятные времена, когда созидался во вселенной разум (316. 174).

И подводя некоторый итог, Чаадаев отвечает сам на мучительный для всех и себя сакраментальный вопрос: "Но что же такое смерть? Та минута в целом бытии человека, в которую он перестает видеть себя в теле" (316. 174), т.е. смерть есть прекращение ощущений в своем теле, отход души от тела, отлет сознания от тела. Для Чаадаева более реален и важен вопрос о жизни после смерти, нежели бессмертие души. По его мнению, "нельзя доказать строго ни бессмертия души, ни ее невещественности; но можно доказать жизнь души после той минуты, которую называют смертью: для нравствен­ности этого довольно" (316. 175), т.е. для нравственного самоуспокоения, внутреннего тождества себя с самим собой достаточна вера в жизнь души по­сле смерти. И вообще, Чаадаев как христианин, показывает отличие обыден­ного понимания вечности от христианского: "Христианское бессмертие - это жизнь без смерти, совсем не так, как думают жизнь после смерти" (316.

175) .

Сталкивая в диалоге мнение двух людей, Чаадаев выдвигает вопрос, становясь на время на сторону материалиста-реалиста: "Умер человек, кото­рого вы любили, уважали: теперь он стал для вас воспоминанием печальным и сладостным вместе. Но вы уже не любите его, не уважаете, вы только о нем помните. И можно ли в самой вещи любить и уважать прах?" (316. 175). В ответ на это второй собеседник, верующий, отвечает по-своему: "Но, если этот человек жив? Живет, где не знаю, в какой-нибудь стране дальней, в земле неизвестной? Если он только в отсутствии? Разлучен с вами, как и многие друзья ваши?" (316. 175). Но его антагонист-собеседник опять упорно спрашивает свое: "Для чего же тогда не питать к нему тех же чувств любви, которые вы имели прежде"? (316. 175). И сам себе Чаадаев отвечает с горе­чью христианина: "И вот ваше служение святым. Верить бессмертию души, быть убежденным в этой вере и не чтить людей, заслуживших почтение, лишь потому, что они живут не на этой земле - не безрассудно ли такое про­тиворечие?" (316. 175). Таким образом, мы видим оригинальный подход Чаадаева к теме смерти. Он впервые вводит понятие социальной (бездейст­венной по форме) смерти внутри жизни. Не вводя прямо понятие "социаль­ная смерть", он описывает его, предвосхищая также открытое Гончаровым понятие "обломовщина". В моральном плане важно уважение к памяти умершего. Это христианская вера в загробную жизнь и делает, по Чаадаеву, человека бессмертным.

Интересна трактовка смерти Чаадаевым и в том плане, что человек во время сна или обыденной жизни, когда не думает о себе, теряет свое "Я" (т. е. самосознание), отсюда, он во власти Гипноса, брата Танатоса, т.е. он на не­которое время во власти смерти.

В целом у Чаадаева гуманистическо-эстетическое отношение к смер­ти: даже страдания он выводит за пределы этого феномена. Как верующий Чаадаев не допускает и мысли о полном уничтожении, гибели тела и души. Он верит в возрождение человека.

<< | >>
Источник: Шенкао М.А.. Основы философской танатологии. 2002

Еще по теме § 1. Вольнодумная Россия: мысли о смерти и бессмертии:

  1. БАЛАШОВ Л.Е.. ЖИЗНЬ, СМЕРТЬ, БЕССМЕРТИЕ.1996, 1996
  2. Бессмертие плохо, значит смерть хороша?
  3. 1. К проблеме смерти и бессмертия
  4. 1. К ПРОБЛЕМЕ СМЕРТИ И БЕССМЕРТИЯ
  5. Раздел первый ЖИЗНЬ, СМЕРТЬ, БЕССМЕРТИЕ
  6. Философы и писатели давно высказывали в общей форме мысли о живой связи смертности и бессмертия.
  7. Тема 22. Проблема смерти и бессмертия, свободы и ответственности личности в русской философии
  8. БЕССМЕРТИЕ ЧЕЛОВЕКА KAK БЕССМЕРТИЕ ЛИЧНОСТИ
  9. ЛЕКЦИЯ 7 ТЕЛЕСНОЕ БЕССМЕРТИЕ И БЕССМЕРТИЕ ЛИЧНОСТИ[82]
  10. ТЕМА 15 Россия в начале ХХ В. § 72. Россия на рубеже XIX-XX ВВ.
  11. — Смерть Грациана. — Св. Амвросий. — Первая междоусобная война с Максимом. — Характер, управление и покаяние Феодосия. — Смерть Валентиниана II. — Вторая междоусобная война с Евгением. — Смерть Феодосия. (340–397 гг.)
  12. Страх смерти и отчаяние (эмоциональные абсолютизации смерти)
  13. 2.1.2. Страх смерти и отчаяние (эмоциональные абсолютизации смерти)
  14. Смерть - явление естественное в цепи жизни. Смерть одного есть начало жизни другого.
  15. Философ не видит никакого таинства в рождении и смерти (39, с. 32); их чередование в этом мире есть только смешение и разделение элементов (В 52), а вовсе не рождение и смерть в традиционном понимании:
  16. 5.2. ТВОРЧЕСКОЕ БЕССМЕРТИЕ
  17. Творческое бессмертие
  18. 7. Актуальное бессмертие
  19. 7. АКТУАЛЬНОЕ БЕССМЕРТИЕ