<<
>>

Отвергая в принципе гегелевскую философию как явление, характеризующее вчерашний день науки, социалисты 60-х годов ищут и предлагают иные способы и формы обоснования идеала будущей гармонии,

нежели те, которыми пользовались их предшественники.

Правда, среди их теоретических аргументов в пользу социализма остается тезис о требованиях природы человека, тот антропологический принцип, который пронизывал учения многих социалистов Запада, а в России 40-x, годов особенно широко использовался, как говорилось, петрашевцами.

Антропологизм составляет и одну из философских основ социализма шестидесятников. Уже только это очевидное свидетельство утопического характера их социалистических идей.

Даже у Чернышевского антропологический принцип выступает в качестве теоретического обоснования социалистических идей. Это роднит руководителя «Современника» с другими социалистами-утопистами, представлявшими себе разумный строй будущего как такой, который в полной мере соответствует природе, естественным потребностям человека, «врожденным и неотъемлемым наклонностям человеческой природы» к доброжелательству и прав- де (193, τ. 2, стр. 143; см. также 194, т. III, стр. 228, 229).

Рассматривая с точки зрения антропологизма проблему несовпадения человеческой сущности и человеческого существования, Чернышевский писал: «Если самостоятельность общества действительно должна быть целью общественной теории, то очевидно, что этой цели можно достигнуть только покровительством всему, что содействует развитию самостоятельности, — именно заботой об истреблении бедности, распространении просвещения, о смягчении нравов и об истреблении тех причин, от которых портится характер и получают фальшивое направление человеческие наклонности» (194, τ.

V, стр. 589).

Рабство, по Чернышевскому, противно врожденным стремлениям человека (см. 194, τ. VII, стр. 53). И все человеческое развитие рассматривается им как все большее обнаружение и удовлетворение этих врожденных стремлений, осуществляемое при этом в крайне противоречивой форме: «...в истории общества каждый последующий фазис бывает развитием того, что составляло сущность предыдущего фазиса, и только отбрасывает факты, мешавшие более полному проявлению основных стремлений, принадлежащих природе человека» (там же, стр.

49). B истории улучшение неоспоримо. Основа его — внутреннее стремление людей к улучшению своего материального и нравственного быта. «...Α формы, под влиянием которых должен вырабатываться этот прогресс, не всегда благоприятны ему, потому что происходят совершенно из других начал и поддерживаются совершенно иными средствами» (там же, стр. 477). Что общего имел, к примеру, феодализм с трудолюбием и любознательностью?! И труд и знания развивались «наперекор тогдашним формам. Только вот этим и объясняется медленность прогресса, неудовлетворительность цивилизации после стольких веков исторической жизни. Ни в чем, кроме натуры человека, не находила себе цивилизация поддержки, а люди, трудом и любознательностью которых вырабатывалась она, находились в положении чрезвычайно стесненном, так что деятельность их была очень слаба и беспрестанно подвергалась помехам, уничтожавшим большую часть даже того немногого, что успевала она произвести... Ho результат, произведенный человеческою натурою наперекор форме, тяготевшей над ним, очень многими приписывается действию формы: при ней, следовательно, благодаря ей,—таков силлогизм, обманывающий большинство историков» (там же, стр. 477—478).

Антропологический принцип в философии и в «нравственных», т. e. общественных, науках принимается и разрабатывается и другими социалистами России 60—70-х годов, в том числе и Добролюбовым (статья «Роберт Овен»).

Однако идеи антропологизма не составляли специфической особенности русского утопического социализма второй половины XIX в. в обосновании идеала будущей гармонии. Гораздо более характерной для них была апелляция к фактам, событиям, закономерностям самого реального исторического процесса, стремление именно в них увидеть решающее доказательство неизбежности установления социалистического общества.

Такой подход, в общем не чуждый утопическому социализму на предшествующих этапах его развития, занимал, как правило, подчиненное положение.

Что касается русской мысли, то в 30-х годах в ней отсутствует такого рода аргументация: русский социализм этого времени окрашен, как уже говорилось, преимущественно в религиозные тона.

Настойчивее становится обращение к самой истории по мере развития социалистической мысли России 40-х годов: философскую аргументацию все более оттесняют ссылки на факты самой действительности, прежде всего на требования экономики, отражаемые в экономических теориях.

Аналогичную тенденцию мы наблюдаем в это время и в развитии западноевропейского утопического социализма. B этом отношении любопытно признание, которое сделал M. Гесс в письме к Марксу в июне 1846 r.: «С твоими взглядами на коммунистическую литературную деятельность, которые ты недавно сообщил Даниэльсу, я совершенно согласен. Насколько сначала была необходима связь коммунистических стремлений с немецкой идеологией, настолько теперь необходимо обоснование их исторических и экономических предпосылок; иначе не покончишь ни с «социалистами», ни с противниками всех мастей. Я теперьто- же набросился исключительно на чтение по экономике и с нетерпением жду твоего сочинения, которое буду изучать с большим усердием» (цит. по 333, стр. 76—77).

Герцен уже в первых своих «письмах» из Франции (1847) указывает на важность экономического вопроса.

B «материальном благосостоянии» он видит «самый внутренний, самый глубокий, самый жизненный, существенный и по преимуществу практический вопрос общественного устройства» (45, т. 5, стр. 58). От его разрешения «зависит не только насущный хлеб большинства, но и его цивилизация» (там же). C этой точки зрения Герцен оценивает как предшествующие революции, так и современную ситуацию: «Все несчастие прошлых переворотов состояло именно в опущении экономической стороны, которая тогда еще не была настолько зрела, чтоб занять свое место» (там же, стр. 59). Теоретики социализма, обрушившиеся на политическую экономию «в ее ограниченно доктринерской и мещанской форме» (там же, стр. 61), не смогли, однако, разработать убедительного, отвечающего потребностям масс экономического учения: «Попытки нового хозяйственного устройства одна за другой выходили на свет и разбивались об чугунную крепость привычек, предрассудков, фактических стародавностей, фантастических преданий.

Они были сами по себе полны желанием общего блага, полны любви и веры, полны нравственности и преданности, но не знали, как навести мосты из всеобщности в действительную жизнь...» (там же, стр. 62). Потому народ и остался глух к новым «евангелиям».

Нечто подобное читаем мы и у петрашевцев: «Из взаимного проникновения разума и индустрии выйдет то новое вожделенное начало, на котором построится будущая жизнь человечества» (63, т. II, стр. 17—18).

Ho, пожалуй, наиболее характерной фигурой для 40-х годов, олицетворявшей это направление социалистической мысли, являлся В. А. Милютин. B его мировоззрении были элементы и религиозного, и философского социализма. По-своему интерпретируя гегелевскую диалектику, Милютин писал, что «раздвоение и борьба есть не более как один из моментов исторического развития, приводящий всегда рано или поздно к единству и примирению» (110, стр. 86). По всей вероятности, он имел в виду опять-таки Гегеля, когда пытался доказать, что не только религия и история, но и философия свидетельствует в пользу социализма как царства разума: ведь она говорит, «что все разумное должно быть действительным, что противоречие между разумом и бытием не может существовать постоянно, но должно постепенно исчезать и изглаживаться, как и всякое явление неразумное, призрачное, не имеющее в себе внутреннего оправдания» (там же, стр. 73). Всегобо- лее, однако, Милютин интересен как один из первых отечественных мыслителей, попытавшихся обосновать социалистический ,идеал при помощи экономической «ауки.

Соглашаясь со всеми другими социалистами-утописта- ми, что «совершенство должно признать необходимо окончательной целью стремлений человечества и последним пределом его деятельности», что эта цель состоит в «гармоническом івсестороннем развитии его способностей и B полном удовлетворении всем законным его потребностям, данным ему природой и развитым образованностью», что «истинное призвание человечества заключается в непрерывном стремлении к счастью» (110, стр. 70), Милютин считает, что хотя идеям социализма «без сомнения принадлежит будущность», но пока они «по своей нетвердости и незрелости не представляют еще достаточного удовлетворения потребностям общества и науки» (там же, стр.

40).

Учение о новом, справедливом обществе выступаетвсе еще в виде утопии. Задача же состоит в том, чтобы «освободить утопию от ее мистического, мечтательного характера и придать ей характер рациональный и положительный, необходимо, другими словами, изучить и понять действительность, раскрыть ее стремления и силы и сообразно с этим видоизменить самую мечту, сблизив ее с жизнью» (110, стр. 349). «Этого назначения современные учения до сих пор еще не ВЫПОЛНИЛИ, HO должны выполнить его рано или поздно; и в постоянном стремлении к такой цели заключается, по нашему мнению, как настоящее их призвание, так и залог для дальнейших успехов науки» (там же, стр. 336).

Для того чтобы решить эту задачу, социальные науки должны, по мнению Милютина, заниматься прежде всего экономическими вопросами. Кроме того, они должны овладеть методами положительных, т. e. естественных, наук. Так будет создана совсем новая наука об обществе, основная функция которой — «приложение открытых ИСТИН K жизни и преобразование экономического устройства сообразно с требованиями разума и общей пользы» (111, стр. 17). C этой точки зрения он дает такое определение цели будущего общества: «...найти средства для постепенного усовершенствования экономической организации» (110, стр. 354).

Ставя задачу превращения политической экономии в науку о народном благосостоянии (см. 110, стр. 276 — 277), Милютин так характеризует историю социалистической мысли: «...прежние утопии придуманы были тогда, когда еще не существовало науки народного благосостояния, между тем как новейшие образовались уже после и вследствие построения этой науки. От этого и происходит, что новейшие школы в своем стремлении к отысканию идеального устройства обществ заботятся преимущественно о решении экономических задач, об организации хозяйственных отношений» (там же, стр. 345).

Социалисты-шестидесятники подхватили идеи, развивавшиеся Милютиным. B особенности сильно настаивал на требовании считаться при определении социального идеала с самой действительностью Чернышевский.

B отличие от многих других утопистов он выступал в своих сочинениях 60-х годов как трезвый реалист, понимающий, что «те чувства и требования, которые вызываются и поддерживаются действительностью, гораздо сильнее всех фантастических стремлений и надежд...» (194, т. III, стр. 231). Сугубое внимание он уделял проблеме исторических, экономических предпосылок будущего общества. Разумеется, и он оставался в конечном счете утопистом: будущий строй не определяется им как необходимый результат имманентного экономико-политического развития буржуазного общества. Ho нельзя не видеть, что Чернышевским сделан решительный шаг навстречу научному социализму: он категорически отказывается от того, что Маркс называл догматическим предвосхищением будущего (см. 2, т. 1, стр. 379), и переходит к изучению исторического процесса «рождения нового общества из старого» (4, т. 33, стр. 48).

Сама экономическая история, по Чернышевскому, движется к осуществлению принципа товарищества. «Человечество, действительно, идет к заменению вражды, принимающей в промышленных делах форму конкуренции, товариществом, союзом» (194, т. VII, стр. 168—169). Исходя из этого, он постоянно подчеркивал роль промышленности, полагал, что экономические предпосылки для социалистического общества создаются развитием капитализма. B особенности указывал он на значение акционерных обществ: «Тут везде — нечто похожее на коммунизм» (194, т. IX, стр. 902).

Отсюда и соответствующий подход Чернышевского K истории социалистических учений: он оценивает и классифицирует их ів зависимости от отношения к «экономической стороне» жизни. «...Общий ход исторических явлений состоит в том, — формулирует он свою исходную позицию, — что основные мотивы движения выступают по мере его развития все ярче и ярче на первый план и затемняют собою те, хотя и сродные с ним, но не прямо принадлежащие к нему элементы, из которых оно еще не выделялось в первое время. Сущность социализма относится собственно к экономической жизни. Ho не в одном экономическом быте должны произойти коренные перемены: им подвергается вся жизнь человека: и его отношения к другим людям по кровным или душевным привязанностям, II его воспитание, и его национальные отношения и т. д. Bce эти перемены будут вести к цели, сходной с целью социализма, к улучшению жизни человека. Ho тем не менее задача о переменах чисто экономических есть задача очень различная от усилий к улучшению других сторон жизни» (194, т. IX, стр. 828—829). При оценке учения сен-симо- нистов Чернышевский отмечает, что у них «эта экономическая задача еще расплывалась в неопределенной экзальтированной жажде пересоздать вообще всю жизнь человека. Характеристическою чертою их учения были пылкие тирады о какой-то «любви»... Таким образом, в сен-симонизме элемент, собственно называющийся социализмом, был еще под владычеством стремлений, принадлежащих не экономической жизни, а так называемой жизни сердца» (там же, стр. 829). Фурьеризм составляет, с точки зрения Чернышевского, следующую, более высокую ступень в развитии социализма: он «уже прямо занимается всего более экономическою стороною жизни. Ho она в нем рассматривается нераздельно от всех других научных, нравственных и общественных вопросов...». Более того: «...экономическая часть системы, хотя и составляет самый обширный предмет исследования, исследуется у фурьеристов на основании психологической их теории, которая и служит корнем всего учения». Поэтому «фурьеризм еще имеет характер слишком энциклопедический или философский, и социалистическое движение при дальнейшем своем развитии должно было получить вид более частный или специальный, чем какой имеется в фурьеризме» (там же, стр. 829).

По словам Чернышевского, это уже произошло: «Нынешний социализм (в качестве примера Чернышевскийука- зывает на Луи Блана. — А. В.) все свое содержание ограничивает экономическою стороною жизни, точно так же как политическая экономия» (194, т. IX, стр. 830; cp. там же, стр. 343—347, а также 192, стр. 83—84).

Идеи исторического, экономического обоснования социализма развивали также Писарев (одну из фундаментальных основ социализма он усматривал в развитии принципа промышленной ассоциации), Лавров и другие мыслители 60—70-х годов.

Ha этом пути, в поисках аргументов в пользу возможности и необходимости социализма, аргументов, извлекаемых из самой социальной действительности, русские социалисты обратили внимание на крестьянскую общину, в которой усмотрели реальный элемент, зародыш нового быта, радикальное средство преодоления утопизма прежних социалистических учений. He касаясь здесь содержания созданной на этой основе особой разновидности социальной утопии — народничества, отметим лишь ценное наблюдение Плеханова: он считал, что апелляция Герцена — одного из основоположников народничества — к крестьянской общине «была полупризнанием того, что не мышление определяет собою бытие, а бытие определяет собою мышление» (336, т. 23, стр. 403).

Правда, уже вскоре перед русскими социалистами со всей очевидностью обнаружились отрицательные стороны общины. Однако, и отвергая надежду на полупатриархаль- ную сельскую общину как основание будущего общества, они не оставляли намерения обосновать социалистический идеал доводами, опирающимися на самое историческую действительность.

Ha этом пути русская социалистическая мысль обратила особое внимание и на проблему социальных, классовых движений в Европе как закономерной формы борьбы за новое общество. B этом плане важны те оценки, которые дал Чернышевский событиям 1848 г. «По одному большому сражению в начинающейся івековой борьбе за социализм было уже дано в обеих передовых странах Западной Европы. Bo Франции это была июньская битва на улицах Парижа; в Англии колоссальная апрельская процессия хартистов по лондонским улицам. Обе битвы... были проиграны. Ho на нашем веку еще будут новые битвы...» (194, т. IX, стр. 833). Показательны также в этом отношении герценовская характеристика I Интернационала как зародыша, прообраза будущегобратства,как«первой сети и первого всхода будущего экономического устройства» (45, т. 20, стр. 582), а в дальнейшем — размышления некоторых революционных народников над опытом ПарИЖСКОЙ коммуны 1870 г.

Наконец, на этом пути русские социалисты обратили внимание также на марксизм как революционную теорию, непосредственно связанную с действительностью, с движением рабочего класса и научным образом доказывающую неизбежность социализма. B конце 80-х годов, указывая на исторический опыт революций 1848—1849 гг., Лавровтак писал об учении Маркса: «Практические задачи времени во всей их совокупности требовали пересмотра, и этот пересмотр должен был сделаться гора'здо радикальнее, чем все то, что предлагали утописты-социалисты первой половины века. Социализм уже не мог и не стремился быть охранением общества от политических революций, как думали это Сен-Симон, Фурье и Оуэн... Новому социализму приходилось быть революционным в своей сущности и воспринять в себя более традиций Бабефа, чем можно было ожидать после полувека полемики против революционных принципов прошлого столетия» (100, т. 2, стр. 660). Следя за развитием социалистического движения в Англии, Лавров с удовлетворением отмечал, что некоторые бывшие оуэнисты «научились от немцев» пониманию связи между политикой и экономикой и «читают по-английски и «Капитал» Маркса и «Положение рабочих в Англии» Энгельса» (цит. по 385, стр. 387).

<< | >>
Источник: А.И. ВОЛОДИН. ГЕГЕЛЬ и русская социалистич еская мысль ХІХвека. 1973

Еще по теме Отвергая в принципе гегелевскую философию как явление, характеризующее вчерашний день науки, социалисты 60-х годов ищут и предлагают иные способы и формы обоснования идеала будущей гармонии,:

  1. Установление «союза» между гегелевской философией и утопическим социализмом в русской мысли 40-х годов означало не только использование и соединение их животворных принципов, но также и критику их слабостей
  2. Резко критическое, отрицательное отношение русских социалистов 60—70-х годов к Гегелю не означает, что они остались вне влияния его философии
  3. Представляется необходимым еще раз подчеркнуть, что философско-историческая концепция русской революционной демократии 40-х гОдов к гегелевской философии истории не сводилась.
  4. „Гегелевский пласт“ в теоретическом мышлении русских социалистов-утопистов второй половины XIX в.
  5. Теоретическое обоснование коммунистического идеала у анабаптистов не представляет ничего нового.
  6. Кризис „философского социализма“ и поиски новых путей обоснования социалистического идеала XIX в.
  7. 1.2 Формы взаимодействия философии науки: эволюция предмета познания
  8. Диалектика русских социалистов 60-х годов раскрывается также в их сознательном применении закона единства и борьбы противоположностей к анализу исторических событий.
  9. Возможность философии как науки
  10. «Союз» гегелевской философии с социализмом выражал объективную тенденцию развития социально-теоретической мысли
  11. 1.7. Роль философии как методологического основания юридической науки
  12. Положение об отрицании, критике, действии в истории заняло важнейшее место среди идей русских социалистов 40-х годов, идей, раскрывающих их концепцию закономерного движения общества к социализму
  13. 12.3. Будущее науки