Представляется необходимым еще раз подчеркнуть, что философско-историческая концепция русской революционной демократии 40-х гОдов к гегелевской философии истории не сводилась.

Определенная неудовлетворенность Гегелем была здесь налицо (cp. 260, стр. 97). Русские мыслители отмечали не только политическую консервативность, но и методологическую ограниченность философии истории Гегеля, притупленность его исторического чутья нуждами системы (см.

Возьмем Герцена. Bce яснее сознавая стремление Гегеля вывести многоразличие бытия из логики, он уже B 1843 г. приходит к пониманию того, что действительные вопросы, «не так-то легко разрешимые», Гегель иногдараз- решал «логическими штуками»; что метод Гегеля, как он применяется некоторыми его русскими поклонниками, в частности Грановским, связан со «своего рода идеализмом», «необходимо наталкивается на антиномии» и действительное движение подчас подменяет «поэзией» (43, т. 2, стр. 317—318).

Характерно, что панлогизм Гегеля, тенденцию подчинить сложное развитие всего сущего логике, ее законам, насиловать действительность в угоду схеме Герцен замечает прежде всего в философии истории немецкого мыслителя.

Критика гегелевского «формализма», еще более раздутого его «правыми» истолкователями, по существу вела к новой постановке проблемы исторического субъекта, движущих сил и законов истории.

Ha первое место выдвигался при этом не божественный закон восхождения мирового духа к предначертанному идеалу царства разума, не неумолимая триада, а закон противоречия, единства и столкновения противоположностей (причем в их реально-историческом обличии) какдви- жущего начала истории. Тенденция ставить «логику жизни» выше «логики мысли» у русских социалистов очень сильна.

Отсюда стремление Белинского и Герцена понять историческую действительность (в особенности это касается трактовки периода, начинающегося немецкой реформацией и английской революцией XVII в.) как результат сложного взаимодействия противоборствующих сил. «Побежденное и старое — писал, например, Герцен, — не тотчас сходит в могилу; долговечность и упорность отходящего основаны на внутренней хранительной силе всего сущего: ею защищается донельзя все однажды призванное к жизни; всемирная экономия не позволяет ничему сущему сойти B могилу прежде истощения всех сил. Консервативность B историческом мире так же верна жизни, как вечное движение и обновление; в ней громко высказывается мощное одобрение существующего, признание его прав; стремление вперед, напротив, выражает неудовлетворительность существующего, искание формы, более соответствующей новой степени развития разума; оно ничем не довольно, негодует; ему тесно в существующем порядке, а историческое движение тем временем идет диагональю, повинуясь обеим силам, противопоставляя их друг другу и тем самым спасаясь от односторонности» (45, т. 3, стр. 206).

Ho Гегель, хотя он и критикуется русскими социалистами, все же не отбрасывается.

Нужды «системы», писал Энгельс в 80-х годах, довольно часто заставляли Гегеля в различных исторических областях «прибегать к тем насильственным конструкциям, по поводу которых до сих пор поднимают такой ужасный крик его ничтожные противники. Ho эти конструкции служат только рамками, лесами возводимого им здания. Кто не задерживается излишне на них, а глубже проникает в грандиозное здание, тот находит там бесчисленные сокровища, до настоящего времени сохранившие свою полную ценность» (2, т. 21, стр. 278) ⁶⁷.

Некоторые из этих ценных «бесчисленных сокровищ» были увидены и спасены передовой русской мыслью 40-х годов. «...Объявить данную философию ошибочной еще не значит покончить с ней... Ee (гегелевскую философию. — А. В.) надо было «снять» в ее собственном смысле, TO есть критика должна была уничтожить ее форму и спасти добытое ею новое содержание» (2, т. 21, стр. 281).

Как же можно было спасти это «содержание», добытое гегелевской философией? Очевидно, один из путей — это проверка того, насколько учение Гегеля оправдывается современной историей.

Здесь перед- нами очень важный новый аспект концепции русских социалистов 40-х годов. По поводу одной из своих статей Герцен записал однажды в дневнике: «Тут моя поэзия, у меня вопрос науки сочленен со всеми социальными вопросами» (45, т. 2, стр. 265). Вот это «сочленение» науки (а для революционной мысли 40-х годов это понятие — синоним философии, преимущественно гегелевской[5]) с социальными вопросами реально означало .включение в ткань теоретических рассуждений, в контекст размышлений над Гегелем не только собственных впечатлений от окружающей действительности, HO и — это особенно важно — достижений современной социально-исторической мысли. Такое «сочленение» науки, философии с социальным, с историей показывает, в каком именно направлении и в каких формах русские социалисты перерабатывали гегелевские философско-исторические идеи.

Здесь нелишне напомнить, что «Гегель никогда не называл диалектикой подведение массы «случаев» под общий принцип» (2, τ.

При всем том формализм, заданность и схематизм действительно имели место в философии истории Гегеля. Выражалось это, как мы уже отмечали, в значительной степени в том, что реальный исторический субъект, человеческая деятельность во всех ее видах и формах часто рассматривалась лишь как средство осуществления мирового разума, как проявление его «хитрости». «...Подобно водителю душ, Меркурию, — писал Гегель, — идея воистину является водителем народов и мира, и именно дух, его разумная и необходимая воля, руководил и руководит ходом мировых событий...» (34, τ. VIII, стр. 9). «...Всеобщая идея... остается недосягаемою и невредимою на заднем плане. Можно назвать хитростью разума то, что он заставляет действовать для себя страсти... Частное в большинстве случаев слишком мелко по сравнению со всеобщим: индивидуумы приносятся в жертву и обрекаются на гибель.

Такое понимание исторического субъекта, связанное с некоторым умалением роли людей как действительных исторических деятелей, не могло удовлетворить революционно-демократическую мысль. Очевидно, и этим, а не только общим ходом политического развития и логикой научных занятий русских революционных демократов объясняется их чрезвычайная увлеченность историей. «История, — писал Белинский, — сделалась теперь как бы общим основанием и единственньІм условием всякого живого знания: без нее стало невозможно постижение ни искусства, ни философии» (16, т. VI, стр. 90). «Мы разумеем здесь преимущественно философию, как науку тех живых истин, которые положены краеугольными камнями мироздания. Впрочем, здесь влияние было взаимное: от успеха истории как науки сделался возможным окончательный успех фи- лософии, которая, в свою очередь, по мере собственных успехов возвышала достоинство истории как науки» (там же, стр. 91—92) ⁶⁹. O том же говорит и Герцен. B 1843 г. в статье «Публичные чтения г. Грановского» он пишет: «В наше время история поглотила внимание всего человечества, и тем сильнее развивается жадное пытанье прошедшего, чем яснее видят, что былое пророчествует, что, устремляя взгляд назад, мы, как Янус, смотрим вперед» (43, т. 2, стр. 112—113).

Итогом «параллельного», одновременного изучения русскими мыслителями и философии Гегеля, и трудо-в ученых- историков, рассматривавших человеческое развитие без тех формалистических привнесений, которые свойственны были гегелевской системе, было соединение основополагающих идей диалектики и важнейших положений, обобщений, добытых исторической наукой того времени.

Этот синтез философии и истории был в известной мере подготовлен тем, что на произведениях целого ряда ведущих французских историков, пользовавшихся известностью в России, уже лежал отсвет гегелевских идей.

Обратим внимание в этой связи на интересную статью «Французская литература. Труды по части истории философии и философии истории», опубликованную в 1847 г. в «Отечественных записках». B ней говорится много хвалебного по адресу гегелевской философии истории, и в частности: «Взгляд Гегеля на философию истории был исходным пунктом всех трудов по части философии и истории во Франции. Значение истории как ряда прогрессов ума человеческого было взято от Гегеля. Удивительное явление, до какой степени этот великий архитектор отвлеченностей владел таким глубоким инстинктом жизни! Никто не чувствовал до него в такой мере движения человечества, постепенного развития идей и событий... Нельзя сказать, чтоб знаменитый берлинский философ исчерпал философию истории, чтоб он нашел самый закон развития человечества— нет; но самая идея этого развития, чувство этого беспрестанного хода, не было никем доказано с такою последовательностью и силою. Вследствие этой системы нет более эпох исторических без всякого значения, нет пустынь и степей в ряду веков. Эта теория теперь господствует и в истории политической, и в истории наук и искусств; она была приложена и оправдана со многих сторон... Французское историко-философское направление Кузена, труды Гизо и Вильмена не будут иметь исходного пункта, если вы их лишите главного начала, высказанного Гегелем. Мысль Гегеля присутствует во всех исторических трудах новейшей Франции...» (187, Xs 11, стр. 7, 8). Автор данной статьи был, безусловно, прав, когда говорил о влиянии гегелевских идей на французскую историографию 20— 40-х годов. Прав он был и тогда, когда указывал на различие между Гегелем и французскими историками в освещении истории: «То, что имело некоторый вид фатализма у Гегеля, логическое сцепление событий, исчезло под пером французских историков, допустивших во многом влияние воли человека и старавшихся примирить верховный план Провидения с свободою человеческою» (там же, стр.

7—8).

Мы не можем поэтому не видеть того положительного значения, которое имело изучение русскими социалистами произведений современных им западных историков. Обращаясь к этим произведениям, они стремились конкретизировать философско-исторические принципы Гегеля, слить их с реальным историческим знанием.

B июне 1843 г. Герцен штудирует «Историю десяти лет» Луи Блана, посвященную событиям 1830—1840 гг. «Чрезвычайно замечательное явление по взгляду, по изложению и по ревеляциям» — так оценивает он это сочинение (45, т. 2, стр. 284). По всей вероятности, об этой работе Герцен имел летом 1843 г. беседы с Белинским, который также познакомился с первой ее частью (см. 320, стр. 92—94). Сочинение Луи Блана не только произвело большое впечатление на русских социалистов ясно выраженной в нем симпатией к движению народных масс, но и позволило им несколько конкретизировать свои представления об историческом процессе вообще. Закономерности развития «великого потока революции» (45, т. 2, стр. 284) — вот что интересовало их прежде всего.

Один из важных выводов, который Герцен делает при чтении Луи Блана, характеризует его как сторонника социалистических воззрений. Подобно Луи Блану он дает резкую критику «царству среднего сословия», поддерживая ту идею, что отныне «политические перевороты без социального сделались невозможны» (45, т. 2, стр. 87).Be- pa Луи Блама в неизбежность социализма вполне импонировала Герцену. Дочитав первые три тома луибланов- окого труда '⁰ и вновь подчеркнув идею «необходимости социального переворота» (там же, стр. 289), Герцен заключает: «Франции принадлежит великая инициатива этого переворота. Она ему положила начало Конвентом. Болезненно достигает она до осуществления. Достигнет ли, когда? — Bce равно человечество ей не забудет первый шаг» (там же).

Философско-исторические идеи конкретизируются Герценом и при изучении им работ Ф. Гизо и А. Карреля в июле 1843 г. B «Истории английской революции...» Гизо Герцена в особенности привлекал материал, показывающий, как происходит процесс политического воспитания масс в самом ходе революционной борьбы, процесс, в котором растет чувство «достоинства человека» (45, т. 2, стр. 291). По поводу «Истории контрреволюции в Англии» А. Карреля Герцен пишет: «Карель замечает, что респуб- лика была невозможна для Англии при ее разделении на классы, — бессомнеяно. Оттого-то и во Франции не провозглашается республика. Государство разделенное должно иметь центр, связующий его, — государя, иначе будет охлократия или regime de terreur [режим террора]. Самая власть Кромвеля опиралась на консервативных интересах одного класса так, как власть Людвига-Филиппа» (там же, стр. 294). B обоих случаях Герцена более всего интересует проблема движения масс, классов, социальных групп, зависимость форм и результатов революционного процесса от степени политической развитости масс, от степени осознания ими прав «свободно разумной личности» (там же, стр. 292).

Свой сложившийся к середине 1843 г. взгляд на ход исторических событий в Европе Герцен подытоживает B записи от 10 июля: «Феодальный быт и управление развились органически из элементов народных и исторических, и развились во всей силе и красе с чрезвычайной многосторонностью и последовательностью. B нем и им развиты католицизм и рыцарство, романтизм и общины. Ho стремительно развивающийся дух Европы в несколько веков изжил романтико-феодальное содержание, остались формы, да и те должны были ждать видоизменений — час христиано-германского мира наступал; он делался тесен для вновь развивавшихся идей — революция за революцией начинают с XV столетия громить феодальное statu quo. Реформация начала освобождение от католицизма и вместе с тем от христианства... Французская революция является совершенно последовательным вторым отрицанием феодализма. Центральная власть отреклась от народа и аристократов, оставя божественность короля в пользу его. Французская революция была тем же действием со стороны масс, она доказала небожественность власти и замкнула приготовительную эру перехода в новый мир. B наше время фактически, по старой памяти, многое стоит — но дряхлое, оглупевшее, как Талейран в последние годы,пред- ставитель этого былого» (43, т. 2, стр. 294, 293).

B заключение этой записи Герцен делает такой вывод: «Это изнашивание форм, некогда прекрасных, есть признак сильной жизни, это, говоря языком философии, та великая трансценденция der iibergreifenden Subjektivitat [всеохватывающей субъективности] человечества, из которой состоит история. Народы, слабые внутренними началами, бедные жизнию и мыслию, как Китай, Персия, века живут под одной формой, и им она довлеет» (43, т. 2, стр. 296).

Эта запись показывает, как именно «сочленялись» в мышлении Герцена идеи гегелевской философии с конкретно-историческим знанием. Видно, где и в чем Герцен в своих взглядах на историю следует Гегелю: здесь и представление о некоторых народах как о неисторических (cp. 331), и общий взгляд на развитие человечества как на развертывание абсолютного духа, отождествляемого с «всеохватывающей субъективностью» человечества...

B то же время видно несовпадение герценовоких идей с гегелевскими. B отличие от Гегеля Герцен не считает «христиано-германский» мир высшим итогом развития человечества. По Герцену, он лишь завершает «приготовительную эру перехода в новый мир», представление о котором у Герцена, как мы знаем, связано с социализмом.

Если философия истории Гегеля внутренне замкнута, то у Герцена она скорее «открыта». Потому ее основоположения гораздо труднее уловимы, даже при попытках определения их самим мыслителем. Ho это и выдает, обнаруживает как раз поисковый характер его мышления. Особенно рельефно эта черта мировоззрения Герцена выявляется в записи, сделанной им на следующий день — 11 июля: «Иметь свою теорию, свои твердые, однажды оконченные стремления и цели — так же негодно в политической деятельности, как в науке. Кромвель говорил: «В перевороте всех дальше уйдет тот, кто не знает, куда идет». Он на себе доказал истину этих слов. Само собою разумеется, что есть краеугольные начала, общие тенденции, очень сознательные и очень сознанные, — но лишь бы не было требования осуществить их по субъективному мнению, надобно дать волю обстоятельствам, и, выразу- мев их указание, стать во главе их, покоряясь им — покорить их себе; это принесение на жертву мнения, не говоря о прочем, совершенно законно уже потому, что я смотрю на предмет с известной точки, а событие, развивая его, развивается вследствие всех сторон. Самый трогательный пример вреда от настроений — Лафайет⁷¹. Это идеализм в политике. Человек жизни идет до конца, до последних следствий. Человек рефлексии и теории не идет дальше грани, поставленной им самим, и тут всегда, при благороднейшем стремлении, при безусловной чистоте, при таланте, он тормозит ход происшествий, а так как гора крута, его расшибает, как Жиронду. Ни Робеспьер, ни Наполеон не могли иметь предварительно определенного плана действий; они были живые органы, отдавшиеся событиям, участникам и развивателям их, и, наоборот, развивались ими... Ho нелегко уразуметь, сродниться с своим временем так, чтоб понимать его, следить за ним, забегать и не потерять ни своего, ни того, что видоизменяет его. После легко обсуживать ошибки, — события прошедшие, — как труп рассеченный ясно показывает, где причина смерти; но когда они живы — одному острому глазу доступно внутренное строение из-за цвета и пара страстей и односторонности» (45, т. 2, стр. 297).

Эта запись примечательна еще и тем, что в ней уже отражается, очевидно, первоначальный результат изучения Герценом «Истории восемнадцатого столетия» известного немецкого историка французской революции XVIII в. Шлоссера (см. 237, стр. 154—155). Весь июль 1843 г. Герцен внимательнейшим образом штудирует это произведение. И в центре всех заметок его по этому поводу — переворот во Франции конца XVIII в.: «Велика французская революция. Она первая возвестила миру, удивленным народам и царям, что мир новый родился — и старому нет места» (45, т. 2, стр. 302).

Аналогичным образом происходило и развитие философско-исторических идей у Белинского. Bo всяком случае общность позиций его и Герцена в оценке основных проблем и фактов новой истории не подлежит сомнению.

Философия истории Гегеля, таким образом, осмысливается и критически перерабатывается русскими мыслите- лями-социалистами 40-х годов с учетом достижений современной им буржуазной историографии (указание на роль классов у Луи Блана, положение о зависимости форм политического движения от развитости масс у Карреля, диалектика средств и целей у Гизо, понимание объективной роли насилия у Шлоссера и т. n.). Происходило «сращивание» исходных диалектических принципов с «мясом» действительной истории.

6