<<
>>

Амедей Тьерри КАТАЛАУНСКАЯ БИТВА (1856 г.)

Номады не видят, подобно нам, в бегстве какого-нибудь бесчестия для себя; ища более добычи, нежели славы, они стараются вступить в сражение не иначе, как имея уверенность в победе, и потому при встрече с сильным неприятелем всегда уклоняются от битвы, с тем, чтобы напасть в более благоприятное время.

Так поступил и Аттила, отбитый от Орлеана соединенными силами римлян и вестготов: обманутый в своих планах, проклиная Аэция, он не думал ни о чем другом, как о безопасном размещении своего войска и награбленной добычи. Ночью, совершенно тихо, он снялся с лагеря, и следуя той же дорогой, которой пришел, был при восходе солнца уже далеко от Орлеана. За городом Саном (Sans) Аттиле удалось попасть в страну менее опустошенную, нежели окрестности Орлеана, и совершенно открытую, где гуннская кавалерия, в случае битвы, имела бы на своей стороне все преимущества. На север от г. Сана, между долинами рек Ионны и Эн (Aisne), на пространстве 50 лье в длину и от 35 до 40 в ширину, следует целый ряд равнин, прорезанных глубокими реками; с VI века эта сторона носила общее наименование Кампании, Сатрапиа, которое она сохраняет и до настоящего времени: Шампань.
На северной ее оконечности возвышаются Арденские горы, которые, отделяя эти сухие равнины от плодоносных и низменных равнин Бельгии, образуют на горизонте род стены, покрытой лесом и везде одинаковой высоты. Чтобы достигнуть нижнего течения Рейна, нет другого выхода, кроме опасных ущелий Аргона с северо-востока, а с юго-запада длинный переход через Вогезы и Юру; две римские дороги, ведущие по этим двум направлениям, перекрещивались тогда возле города Durocatalaunum, ныне Шалон-на-Марне. Аттила, идя из Реймса, проходил уже эту страну, и, отступая, поспешно занял город и окрестную равнину, называемую Каталаунскими полями, с тем, чтобы обеспечить себе средства к отступлению, в случае, если бы римская армия, стеснив его со всех сторон, принудила к битве.
Не в первый раз в истории Галлии Каталаунские поля избирались театром страшной борьбы народов, и не в последний раз.

Легко догадаться, что Аттила, при быстром отступлении, допускал грабеж не более как настолько, насколько то было необходимо для продовольствия войска. При переходе Сены у г. Троа он совсем не вошел в город; епископ Луп (тот самый, который сопровождал св. Германа во время его путешествия в Бретань) предстал перед

Аттилой, прося его пощадить не только жителей такого беззащитного города, каким был Троа, не имевший ни ворот, ни стен, но также и сельское население. «Хорошо - отвечал ему король гуннов с тоном холодной насмешки, которая у него часто следовала за вспышкой гнева,- но ты будешь меня сопровождать до самого Рейна. Святой человек не может не принести счастья мне и моему войску». Аттила хотел иметь его своим заложником, на всякий случай, как пастыря, уважаемого во всей стране и важного в глазах всех римлян. Когда он переходил р. Об (Aube) при Арсиане, ныне Arcis-sur-Aube, в арьергарде оставался отряд гепидов, на равнине, образующей треугольник при слиянии Сены и Оба, близ Ма- вриака, или Mery-sur-Seine, небольшого городка, сообщившего свое имя самой дельте; Champs de Mauriac. Армия Аэция нагоняла уже гуннов, истребленных голодом, болезнями, засадами крестьян по дороге, и римский авангард, состоявший из меровей- ских франков, столкнулся с гепидами, прикрывавшими переправу через Об. Стычка произошла ночью; в ужасной сумятице дрались впотьмах до рассвета, и с одной стороны секира франков, а с другой - меч и дротик гепидов работали так усердно, что при восходе солнца 15 тысяч убитых и тя- желораненых[80] покрывали поле сражения. Ардарик, успев перевести гепидов на другую сторону реки, присоединился к главной армии гуннов, которая в тот же день вступила в Шалон.

Более уже не было никаких средств к избежанию генеральной битвы. В нескольких милях за Шалоном, подле места, называемого в древних путеводителях храмом Минервы, (Fanum Minervae), видны и до сих пор следы укрепленного лагеря по римскому образцу; находясь на Страсбургской дороге, он, по-видимому, имел назначение прикрывать собой оба города, Реймс и Ша- лон, между которыми был расположен.

Недалеко от этих развалин, по необозримой равнине, протекает река Везль (Vesle), которая, находясь еще при своем истоке, имеет вид ничтожного ручья; это последнее обстоятельство, в соединении с другими топографическими подробностями, упоминаемыми историей, подтверждает то мнение, что на этом самом месте происходила битва римлян с гуннами. На самом деле предание называет лагерем Аттилы развалины укреплений, характер которых чисто римский; они до того хорошо сохранились, после четырнадцати веков, что нет никакой возможности видеть в них остатки какой- нибудь варварской стоянки, устроенной на скорую руку. Может быть, Аттила, найдя годными для себя римские укрепления, воспользовался ими как счастливым случаем? Может быть, римские окопы пригодились для составления центра лагеря? Все это вполне возможно; такое предположение без особенной натяжки согласуется между местным преданием и здравым смыслом. Решившись на битву, Аттила построил свои кибитки в виде круга, внутри которого были раскинуты палатки. В тот же день армия Аэция расположилась на виду гуннов; римские легионы - по всем правилам римского военного искусства становятся лагерем, союзные же варвары - без окопов и палисадов, по национальностям.

Аттила провел всю эту ночь весьма тревожно. Дурное состояние его расстроенной армии, ослабленной лишениями и значительно уменьшившейся и в людях, и в лошадях, делало для него поражение весьма вероятным, и такая вероятность не укрылась бы от глаз даже и менее проницательных. Его солдаты захватили в соседнем лесу пустынника, который слыл за прорицателя между крестьянами; Аттиле пришло на мысль спросить его о своей судьбе. «Ты - бич Божий,- отвечал ему пустынник,- и палица, которою провидение поражает мир; но Бог, по воле своей, ломает орудие своей кары, и по своим предначертаниям передает меч из одних рук в другие. Знай же, что ты будешь побежден в битве с римлянами, и чрез то поймешь, что твоя сила не от мира сего». Такой смелый ответ нисколько не разгневал короля гуннов. Выслушав христианского прорицателя, он хотел в свою очередь обратиться к гадателям, находившимся при войске, потому что у гуннов, как позже и у монголов, для совещаний о будущем в важных случаях существовали, по- видимому, особые общественные учреждения.

Аттила велел призвать к себе гадателей и, как говорит о том историк этой войны, Иордан (R. Get. гл. 37), haruspices, следовавших за войском; затем началась оригинальная и вместе страшная сцена; история, изображая ее в общих чертах, предоставляет воображению дополнить целое.

Представьте себе, в татарской ставке, раскинутой посреди долин Шампани, при погребальном свете факелов, собрались на совет всевозможные суеверия Северной Европы и Азии: жрец из остготов или ругов, с руками, запущенными во внутренности жертвы, наблюдает за ее последними содроганиями; жрец из алан, встряхивая гадательные прутики на белой скатерти, видит в их расположении таинственные знаки будущего; кудесник из белых гуннов, вызывая духи умерших, при громе волшебного барабана, кружится с быстротой колеса и в изнеможении падает, с пеной у рта, неподвижным; а в глубине палатки Атти- ла, на своем табурете, следит за конвульсиями и прислушивается ко всякому взвизгиванию этих адских истолкователей. Но гунны имели еще особенное, им только свойственное и более торжественное гадание, которое, по показанию европейских путешественников, сохраняло свою силу в XIII и XIV столетиях, при дворе потомков Чингисхана: я разумею гадание костями животных и преимущественно бараньими лопатками. Процесс гадания состоял в том, что от костей, для того предназначаемых, отделялось мясо; потом их клали на огонь, и по направлению жил или трещин на кости, от влияния жара, предугадывали будущее. Правила этого искусства были точно определены известным церемониалом, как то было и у римских птицегадателей. Ат- тила сам смотрел на кости и по ним узнал то же самое о предстоящем ему поражении. Жрецы, по совещании между собой, объявили, что гунны будут поражены, но предводитель неприятелей падет в битве. Атти- ла разумел под этим Аэция, и на лице его блеснула радость. Аэций был большим препятствием для всех его намерений: он со своей ловкостью уничтожил искусно составленный план Аттилы для отделения вестготов от римлян; он остановил гуннов в их победоносном шествии; он был душой той массы мелких народов, завидовавших друг другу, и с которыми Аттила, без Аэция, справился бы легко.

Во мнении короля гуннов купить его смерть ценой собственного поражения значило бы купить ее еще весьма недорого.

Аттила принял все меры к тому, чтобы открыть битву как можно позже, с целью сделать невозможным окончательное поражение: наступившая ночь дала бы время принять меры. В девятом часу дня, а по нашему около трех часов пополудни, гунны вышли из окопов лагеря. Аттила занял центр со своими гуннами; на левом крыле расположился Валамир с остготами, на правом - Ардарик с гепидами и другими народами, подчиненными Аттиле. Аэций, со своей стороны, распоряжался на левом крыле, занимаемом римскими легионами; на правом вестготы стояли против остготов, а в центре были размещены бургунды, франки, арморики и аланы, предводительствуемые Сангибаном, верность которого была заподозрена еще при осаде Орлеана, и потому войскам более надежным было поручено наблюдать за ним. Распоряжения, сделанные Аттилой, достаточно указывали на его план. Сосредоточив лучшую часть кавалерии в центре позиции и поблизости баррикад, устроенных из кибиток, он, очевидно, хотел повести быструю атаку на неприятельский лагерь и в то же время обеспечить себе отступление к своим укреплениям. Напротив того, Аэций, расположив главные свои силы на флангах, имел целью воспользоваться таким маневром Аттилы, окружить его, если будет то возможно, и перерезать ему отступление, которое тот приготовил себе. Между двумя армиями находилось небольшое возвышение с незначительной покатостью, и овладеть им, как обсервационным пунктом, представляло большую выгоду: гунны отправили туда несколько эскадронов, отделив их от авангарда, а Аэций, быв ближе, послал туда же Торисмонда с вестготской конницей; прибыв первым на возвышение, он атаковал гуннов сверху и опрокинул их без труда. Такое неудачное начало было дурным предзнаменованием для гуннской армии, томимой уже и без того печальным предчувствием. Аттила для воодушевления войска собрал около себя предводителей и обратился к ним с речью, слова которой приводит Иордан (R.

Get. 39) в своем рассказе, по готскому преданию. Хотя с первого раза мы можем быть удивлены тем, что до нас дошла речь Аттилы, но наше удивление пройдет, если принять в соображение необыкновенную силу памяти у народов, которые, не зная искусства письма, имеют и в устном предании единственный исторический источник. События общественной жизни варваров, вместе с их мифологическими повествованиями, составляют исключительный предмет их литературы, и потому они удерживают их в памяти с такой точностью, образчик которой нам представляет Эдда; и если им случается что-нибудь прибавить к действительности совершившегося, то они остаются до того верны краскам времени и описываемого общества, что сама выдумка получает в глазах потомства род некоторой достоверности. Допустим, если угодно, что речь, которую Иордан влагает в уста короля гуннов, принадлежит к числу подобных выдумок; во всяком случае, он не был произведением какого-нибудь греческого или латинского ритора, тем более, что, по своей суровой энергии, эта речь представляет величайший контраст со слогом и идеями, которые мог бы добыть из себя наш компилятор истории готов.

«Одержав уже столько побед над народами,- говорил Аттила,- и почти достигнув обладания миром, я был бы бессмыслен и смешон в своих собственных глазах, если бы вздумал возбуждать вас еще словами, как будто бы вы не умели биться. Предоставим такую меру какому-нибудь новичку- полководцу и неопытным воинам: она была бы недостойна ни вас, ни меня. В самом деле, к чему же вы больше привыкли, как не к войне? И что для храброго может быть приятнее, как искать мести с оружием в руках? О! Да, пресыщать сердце местью - величайшее благодеяние природы!.. Нападем смело на неприятеля; кто храбрее, тот всегда нападает. Смотрите с презрением на эту массу разнообразных народов, ни в чем не согласных между собою: кто при защите себя рассчитывает на чужую помощь, тот обличает собственную слабость пред всем светом. Вы видите, как овладевает ими уже страх, прежде нежели началась битва: они хотят овладеть возвышенностью; они торопятся занять высоты, которые не помогут им, а вскоре им придется не с большим успехом искать спасения в долине. Мы знаем все, с каким трудом римляне переносят тяжесть своего вооружения; я не говорю о первой ране, их может задушить одна пыль. Пока они будут строиться в неподвижные массы, чтоб составить черепаху из своих щитов, не обращайте на них внимания и идите дальше; бегите на алан, бросьтесь на вестготов: мы должны искать быстрой победы там, где сосредоточены главные силы. Если перерезать мускулы, члены опустятся сами собою, и тело не может прямо стоять, когда из него вынуты кости. Итак, возвысьте свою храбрость и раздуйте свой обычный пыл. Покажите как следует гуннам свое мужество; пусть узнают доброкачественность вашего оружия; пусть раненый ищет смерти своего противника, а тот, кто останется невредим, насытится избиением врага: кому суждено остаться в живых, на том не будет ни одной царапины, а кому нужно умереть, того судьба постигнет и среди мира. Наконец, к чему бы фортуна даровала гуннам победу над столькими народами, если бы она не хотела нас осчастливить предстоящею битвою? К чему она указала бы нашим предкам дорогу через Меотийские болота, остававшиеся в течение стольких веков неизвестными и непроходимыми. Я не ошибаюсь нисколько относительно настоящего: пред нами то поле битвы, которое обещали нам наши прежние победы, и этот случайно скученный сброд не выдержит и на одно мгновение вида гуннов. Я бросаю первый дротик в неприятеля; если кто-либо может остаться спокойным в то время, когда бьется Аттила, тот уже погиб» (si quis potuerit, Attila pugnante, otium ferre, sepultus est).

«Затем, - говорит Иордан, сделавшийся в своем рассказе почти столько же диким, как и его герои, - затем началась битва свирепая, повсеместная, ужасная, отчаянная. Древность не повествует нам ни о таких подвигах, ни о такой резне, а тот, кто не был свидетелем этого удивительного зрелища, тому не встретить того другой раз в своей жизни». Полуиссякшие ручейки, протекавшие по долине, внезапно раздулись от потоков крови, смешавшейся с их водами, и раненые, утоляя жажду таким ужасным питьем, умирали мгновенно.

Дело началось на правом римском крыле, которое схватилось с левым крылом Аттилы; западные готы боролись с восточными, братья с братьями. Престарелый король Теодорих ездил по рядам своих воинов, убеждая их движениями руки и голосом; но вдруг он свалился с лошади и исчез под копытами конницы, скакавшей взад и вперед и сталкивавшейся массами. Некоторые уверяют, что один остгот из аланов, по имени Андагиз, поразил его дротиком и проколол наскозь. Сеча продолжалась, и никто не знал о его судьбе; после кровавой борьбы вестготы рассеяли своих неприятелей. В это время гунны Аттилы бросились на центр римской армии, пробили его и удержали в своих руках позицию; но вестготы, победив на правом крыле, атаковали их с фланга. Левое крыло римской армии сделало такое же движение, и Аттила, заметив опасность, отступил к своему лагерю. В этой новой борьбе, преследуемый с яростью вестготами, он едва не был убит и спасся только одним бегством. Его армия, смешавшись, последовала за ним в место, загороженное кибитками; и как ни было слабо подобное укрепление, но туча стрел, пускаемых беспрерывно из-за кибиток, остановила нападающих. В это время наступила ночь и за ней последовал такой мрак, что нельзя было отличить своих от неприятелей; целые отряды сбились с пути. Торис- монд, спустясь с холма, чтобы присоединиться к главной своей армии, сам того не замечая, наткнулся на кибитки гуннов, откуда встретила его туча стрел; он был ранен в голову и сброшен с лошади. Вестготы унесли его, облитого кровью. Сам Аэций, отделившись от своих и отыскивая вестготов, которых он считал погибшими, бродил некоторое время среди неприятеля. Остальную часть ночи и римляне, и их союзники провели на страже в своем лагере, с щитами на руках.

Солнце взошло над долиной, усеянной трупами. Рассказывают (а именно, Иордан), 160 тысяч убитыми и ранеными остались на месте; по другим, до 300 тысяч. Римляне и их союзники относительно результата битвы знали только то, что Аттила должен был претерпеть страшное поражение: его отступление, сделанное с такой поспешностью и с таким беспорядком, указывало ясно на то; а потом, когда увидели, что Аттила решительно замкнулся в своем укреплении, легко заключили, что он признал себя побежденным. Впрочем, и засев за кибитками, король гуннов держал себя достойно своей храбрости: среди его лагеря раздавался звук трубы и шум оружия, так что, казалось, он угрожал снова нанести нежданный удар. «Как лев, гонимый отовсюду охотниками, большим прыжком удаляется в свое логовище, не смея броситься вперед, и своим рыканием наводит ужас на окрестные места, так,- по словам историка Иордана,- гордый король гуннов среди своих кибиток наводил ужас на своих победителей». Римляне и готы рассуждали между собой, как поступить с побежденным Аттилой, и решили оцепить его лагерь и дать погибнуть самому, не представляя атакой случая к отмщению. Рассказывают (Иордан, R. Get. 40), что в этом отчаянном положении Аттила приказал скучить седла в огромный костер и приготовиться подложить огонь, с тем, чтобы броситься в него, в случае, если неприятель овладеет укреплениями его лагеря.

Между тем Теодорих не появлялся; он один не разделял со своими торжества победы; о его исчезновении ходили различные слухи; его считали в плену или убитым. Прежде всего его стали искать, как храброго воина, на поле битвы, и наконец не без труда нашли его труп, покрытый массой других убитых. При этом зрелище готы запели погребальный гимн, и на глазах гуннов унесли его тело; гунны не сделали ни малейшей попытки к тому, чтобы воспрепятствовать им. Варварские гадатели должны были громко прославлять непогрешимость своих предсказаний, оправданных событиями: они предвещали смерть неприятельского предводителя; правда, это был не тот, на кого рассчитывал Аттила. Торисмонд, оправившись от своей раны, присутствовал при погребении отца, которое было отправлено вестготской армией с большим торжеством, пением, стуком оружия и неблагозвучными криками. Торисмонд явился в качестве короля, потому что готы подняли его на щиты, вместо убитого отца.

Смерть Теодориха, в двухстах лье от его страны, была важным событием для готов, короли которых были избирательные, хотя всегда из среды одной и той же фамилии. Молодой Теодорих, правда, согласился без затруднения на избрание своего брата То- рисмонда; но был вопрос, согласятся ли так же легко на этот выбор, сделанный одним войском, те четыре брата, которые остались в Тулузе? Имея в своих руках власть и богатства своего отца, не будут ли они стараться составить себе партию, возмутить толпу и овладеть королевством? Все это было весьма возможно и даже сообразно с привычками вестготов и с честолюбивым и смелым характером молодых принцев. То- рисмонд, мучимый беспокойством, хотел бы уже быть в Тулузе, чтобы предупредить или усмирить своих братьев; но стыд удерживал его при Аэции. Он пошел к патрицию, возраст и зрелое благоразумие которого, по его словам, могло быть ему полезно советом, и именем своего отца, Теодориха, смерть которого он желал отмстить, предлагал атаковать лагерь гуннов.

Аэций, зная все коварство и непостоянство варваров, понял, что за несвоевременными сожалениями Торисмонда скрывается угроза оставить лагерь, и потому скрыл досаду на то, что его зрело обдуманный план должен измениться, и что, может быть, счастье от него обратится к союзникам, которые так мало дорожили римскими интересами. Показывая вид, что вполне сочувствует опасениям Торисмон- да, он нимало не противоречил его намерению увести с собой вестготскую армию, если только на него не нападет Аттила. Это было настоящее дезертирство; но после

того, как коварно вел себя этот народ пред началом войны, тут нечему было удивляться; потом, римляне были уже приучены к подобным внезапным удалениям, к постоянному колебанию своих союзников, недальновидных, эгоистических, всегда более готовых к тому, чтобы ослабить, нежели подкрепить империю, принявшую их в свои недра. История присоединяет к тому, что Аэций в глубине души своей был даже несколько доволен освободить себя от вестготов, которые играли такую блестящую роль в сражении и, по-видимому, решили его участь. Их хвастовство и притязания оскорбляли, конечно, римскую армию, и Аэций боялся, что после поражения гуннов эти защитники Галлии обрушатся на нее всей своей тяжестью. Такова была по крайней мере политика, которую Иордан приписывает Аэцию, по своему пристрастию к своим соотечественникам, готам. Такой оборот дела до того нравился варварам и до того льстил их самолюбию, намекая на их важность, что и историки франков (как, например, Григорий Турский) делали также притязания (конечно, без всякого основания), что римский полководец подобной же стратегией и в том же намерении удалил с поля сражения небольшой народ Меровея. В самом деле, Аэций показал вид, что он совершенно согласен на удаление Торисмонда; но это равнялось прекращению осадного положения для Аттилы.

Ничего не зная о тех спорах и по-прежнему заключенный в своем лагере, Аттила с грустью видел, как его армия истребляется лишениями и болезнями; он, казалось, ожидал для составления нового плана, чтобы какая-нибудь случайность, вроде той, которая и произошла, разделила армию Аэция. Он хорошо заметил, что бивуаки Торисмон- да опустели; но так как в этом обстоятельстве могла скрываться какая-нибудь западня, Аттила оставался настороже. Спустя несколько времени тишина и слишком продолжительное опустение места лагеря вестготов убедили его в справедливости факта, и он предался величайшей радости; «его душа возвратилась к мысли о победе, по энергическому выражению историка, которого мы выше приводили, и его мощный гений овладел своею прежнею фортуной». Приказав немедленно запрячь кибитки, он поднялся с места, сохраняя еще грозный вид. Аттила хотел только уйти: Аэций, с войском, уменьшенным наполовину, считал благоразумным не беспокоить отступающего льва; он только следил за ним на некотором расстоянии и в строгом порядке, чтобы препятствовать грабежу и напасть на него, если бы он вздумал уклониться с прямой дороги.

Hist. d’Att. etc. I, 178-196.

<< | >>
Источник: М.М. Стасюлевич. История Средних веков: От падения Западной Римской империи до Карла Великого (476-768 гг.) 2001. 2001

Еще по теме Амедей Тьерри КАТАЛАУНСКАЯ БИТВА (1856 г.):

  1. Амедей Тьерри ВОЙНА АТТИЛЫ С ЗАПАДНОЙ РИМСКОЙ ИМПЕРИЕЙ В ГАЛЛИИ (1856 г.)
  2. Амедей Тьерри ДВОР АТТИЛЫ ЗА ДУНАЕМ И ЕГО ОТНОШЕНИЯ С ВОСТОЧНОЙ РИМСКОЙ ИМПЕРИЕЙ (1856 г.)
  3. Амедей Тьерри Св. СЕВЕРИН И ЕГО ОТНОШЕНИЕ К НАСЕЛЕНИЮ РИМСКИХ ПРОВИНЦИЙ НА ДУНАЕ[57] (1860 г.)
  4. Амедей Тьерри СВ. СЕВЕРИН И ВАРВАРСКИЙ МИР НА ДУНАЕ, ПЕРЕД ПАДЕНИЕМ ЗАПАДНОЙ РИМСКОЙ ИМПЕРИИ (i860 г.)
  5. Неправомерное использование инсайдерской информации (ст. 1856 УК РФ)
  6. ПАРИЖСКИЙ МИРНЫЙ ДОГОВОР 1856 г.
  7. ВТОРОЙ ГЕРАТСКИЙ КОНФЛИКТ 1856 ^ 1857 гг.
  8. Августин Тьерри О ХАРАКТЕРЕ УТВЕРЖДЕНИЯ КАТОЛИЧЕСТВА В АНГЛИИ (1825 г.)
  9. Четвертая революция (1854-1856).
  10. XVIII. Г. В. ПЛЕХАНОВ. 1856—1918.
  11. 2. зигмунд фрейд (1856–1939)
  12. Битва за Берлин.
  13. ГРЮНВАЛЬДСКАЯ БИТВА