<<
>>

ИЗ АВТОБИОГРАФИИ ГВИБЕРТА НОЖАНСКОГО: ДОМАШНЕЕ ВОСПИТАНИЕ ТОГО ВРЕМЕНИ И МОНАСТЫРЬ. 1053-1104 гг. (около 1124 г.)

Книга первая

В первых трех главах автор, оставивший нам описание собственной жизни, которое охватывает вторую половину XI в. и начало XII в., по обычаю того времени начинает обращением к Богу, говорит об отношениях Божества к человеку, кается в своих прегрешениях и исчисляет все благодеяния Господа, которыми он был осыпан и в числе которых на первом месте стоит то обстоятельство, что у него была благочестивая мать, не увлекавшаяся при своей красоте обольщениями мира, и в заключение рассказывает ее тяжелые роды, что побудило отца дать обет Богу посвятить новорожденного — а это и был наш автор,— монастырской жизни.

IV. Родившись таким образом, как то рассказано мной, едва я начал понимать удовольствие, доставляемое детскими игрушками, как ты, о Боже милосердый, долженствующий заменить мне место отца, сделал меня сиротой. Только что прошел восьмой месяц от моего рождения, как мой отец по плоти скончался; и при этом я должен, Господи, благодарить тебя, что ты допустил его умереть с христианскими чувствами, ибо он, если бы остался в живых, непременно воспротивился бы видам твоего помысла на меня.

И так как развитие моего роста и естественная живость младенца казались ему предназначенными более для светской жизни, то никто не сомневался в том, что лишь только наступит время для меня заниматься науками, отец уничтожит данный им обет. Но ты, премудрый устроитель всего, ты спасительно распорядился обоими нами, и я не лишен познания твоих заповедей, и отец не нарушил данного тебе обещания.

Между тем та, которую ты оставил вдовой, воспитывала меня с самыми нежными заботами. Наконец она избрала день св. Григория, чтобы отдать меня в обучение. Она слыхала, Господи, что есть один святой муж, твой служитель, который превзошел свой век, изумительной мудростью и беспредельными познаниями: вследствие того при помощи щедрой благостыни она не раз умоляла своего духовного отца, чтобы он, одаренный тобой всякими познаниями, вдохновил и мое сердце жаждой наук.

С того времени я начал обучаться грамоте; едва я успел усвоить себе первые начала, как моя мать, в своей жажде образовать меня, решилась поручить то учителю грамматики.

Незадолго перед этим, да даже еще и теперь, учителя грамматики были так редки, что почти ни одного нельзя было найти в селах, и в городах с трудом отыскивались немногие, притом и эти были столь слабы в науке, что их невозможно и сравнивать с теми грамотеями (clericis), которые ныне странствуют по селам. Мой же учитель, которому мать поручила меня, сам учился грамматике в позднем возрасте и был тем менее знаком с этой наукой, что обучался ей слишком поздно; но он был столь скромен, что эта добродетель вознаграждала ему слабые познания. Через посредство некоторых из клериков, которые под именем капелланов отправляли у моей матери Божественную службу, она просила его принять на себя занятия со мной: он же в то время занимался с одним из моих двоюродных братьев; жил в замке вместе с ним у его родственников и был им весьма необходим; хотя он и был тронут просьбами моей матери и расположен к ней за ее добродетели и чистоту нравов, но он не решался удалиться от моих родственников в опасении их оскорбить и переехать к моей матери. Одно видение, о котором я расскажу, положило предел его колебаниям.

Ночью, когда он лежал в своей комнате - я помню очень хорошо, эта была та самая комната, в которой все учившиеся у него собирались в замке,- тень какого-то старца с седой головой и наружностью, внушающей уважение, остановилась на пороге, держа меня за руку и, по-видимому, имея намерение ввести в комнату. Действительно, этот старец, остановившись при входе и указывая мне на маленькую кровать, на которой тот держал свои вещи, сказал мне: «Подойди к этому человеку, ибо он должен очень любить тебя»; сказав это, он отпустил мою руку и позволил отойти от себя; я подбежал к тому, на кого он мне показал и так расцеловал его, что он проснулся. С тех пор он почувствовал ко мне такую привязанность, что без дальнейшего колебания и страха оскорбить моих родственников, которым он вместе со всеми своими был вполне предан, согласился наконец переехать к моей матери.

Ребенок, которого он воспитывал до того дня, был очень красив собой и хорошего рода; но он имел такое отвращение к наукам, был так неспособен к обучению, столь лжив для своего возраста, с такой наклонностью к воровству, что, несмотря на весь надзор за ним, он никогда не был за работой и проводил целые дни, спрятавшись в виноградниках. Получив отвращение к такому испорченному ребенку, прельщенный дружбой, которую выражала ему моя мать, и особенно побуждаемый видением, о котором я говорил выше, он бросил заниматься воспитанием того ребенка и весьма основательно освободился от господ, в зависимости от которых жил до того времени; но все это не прошло бы ему даром, если бы его не спасло уважение, которым пользовалась моя мать, и ее влияние.

V. С той минуты как я был отдан ему на руки, он назидал меня с такой чистотой, так искусно ограждал меня от всех пороков, которыми обыкновенно сопровождается младший возраст, что я был тем избавлен от беспрерывных опасностей. Он меня не пускал никуда от себя; я не мог отдыхать нигде, как только подле матери, ни получать подарков без его позволения. Он требовал от меня, чтобы я действовал с осторожностью, точностью, вниманием, тщанием, так что, казалось, он желал, чтобы я вел себя, не только как клерик, но как монах. Действительно, в то время, когда мои сверстники бегали там и сям в свое удовольствие и имели позволение время от времени пользоваться своей свободой, я, оставаясь вечно на привязи, укутанный, подобно клери- ку, смотрел на толпу играющих, как существо, поставленное выше их. Даже по воскресеньям и по праздникам меня при-

Посох аббатов Клервоских. Лиможская работа XII в. Париж. Музей Клюни

нуждали следовать такому жестокому правилу; редко давалось мне несколько минут отдохновения и никогда я не имел целого дня, всегда одинаково подавленный тяжестью труда; мой учитель обязался учить только меня и не имел права заниматься ни с кем другим.

Каждый, видя, как он побуждает меня к труду, надеялся сначала, что такие чрезвычайные упражнения изощрят мой ум; но эта надежда скоро уменьшилась, ибо мой учитель был очень неискусен в чтении стихов и сочинении их по всем правилам. Между тем он осыпал меня почти каждый день градом пощечин и пинков, чтобы заставить силой понять то, что он никак не мог растолковать сам.

Я мучился в этих бесплодных усилиях почти 6 лет, не достигнув никаких результатов своего учения; но зато в отношении правил морали не было минуты, которой бы мой наставник не обращал в мою пользу. По части скромности, стыдливости, хороших манер он употребил весь труд, всю нежность, чтобы я проникся этими добродетелями. Только дальнейший опыт уяснил мне, в какой степени он превышал всякую меру, стараясь для моего обучения держать меня в постоянной работе. Я не буду говорить об уме ребенка, но и взрослый человек, чем его более лишают отдыха, тем он более тупеет; чем он с большим упорством предается какому-нибудь труду, тем силы его более ослабевают от излишка работы, и чем сильнее принуждение, тем жар его скорее остывает.

Таким образом, необходимо щадить наш ум, утомленный и без того оболочкой нашего тела. Даже и на небе устанавливается правильно тишина ночи именно потому, что в этой жизни наши силы не могут оставаться совсем без отдыха и нуждаются иногда в созерцательном состоянии: точно так же и дух не может быть в вечной подвижности, каково бы ни было дело, которым он занят. Вот почему, какому занятию мы ни были бы преданы, я полагаю, необходимо разнообразить предмет нашего внимания, чтобы дух, переходя от одного предмета к другому, возвращался обновленным и свежим к любимой работе; чтобы наша природа, легко утомляющаяся, находила в перемене труда род некоторого облегчения. Припомним, что и Бог не дал времени одну и ту же форму и захотел, чтобы его превращения: дни и ночи, весна, лето, зима и осень служили человеку отдохновением. Итак, пусть тот, кто берется быть учителем, обратит внимание на то, чтобы распределять обязанности детей и юношей, воспитание которых возложено на него; ибо я не думаю, чтобы их должно вести иначе по сравнению с теми, ум которых взрос и окреп.

Мой учитель питал ко мне гибельную дружбу, чрезмерная его строгость достаточно обнаруживалась в несправедливых побоях, которыми он меня наделял. С другой стороны, точность, с которой он наблюдал за каждой минутой работы, превышала всякое описание. Он бил меня тем несправедливее, что, если бы у него был действительно талант к обучению, как он полагал, то я, как и всякий другой ребенок, понял бы легко каждое толковое объяснение. Но так как он выражался с трудом, то часто и сам не понимал того, что силился объяснить; вращаясь в кругу тесных и простых понятий, он не отдавал себе ясного отчета и даже не понимал, что говорил, почему совершенно напрасно вдавался в рассуждения. Действительно, его ум был до того ограничен, что если он что дурно понял, учась в позднем возрасте, как я выше сказал, то ни за что не решался отказаться от своих прежних понятий, и если ему случалось высказать какую-нибудь глупость, то, считая себя непогрешимым, он поддерживал ее и в случае надобности защищал кулаками; но я думаю, он мог бы легко не впадать в такую ошибку... (пропуск в манускрипте) ибо, как выразился один ученый, для ума, не довольно еще укрепленного наукой, нет большей славы, как говорить только о том, что знаешь, и молчать о том, чего не знаешь.

Обращаясь со мной столь жестоко только потому, что я не знал того, что было ему самому неизвестно, он должен был бы понять, как несправедливо требовать от слабого ума ребенка того, что не было в него вложено. Как умный человек с трудом может понять, а иногда и совсем не понимает слов дурака, так и те, которые, не зная науки, утверждают, что они знают ее и хотят еще учить других, запутывают свою речь по мере того, как они стараются сделать себя более понятными. Нет ничего труднее, как рассуждать о том, чего не знаешь: темно и для себя, и для того, кто слушает, так что оба столбенеют. Все это, Господи, я говорю не для того, чтобы запятнать имя друга столь дорогого для меня, но чтобы каждый, читая наш труд, понял, что мы не должны выдавать другим за верное то, что существует в нашем воображении, и не должны покрывать сомнительного мраком своих догадок.

VI. Хотя мой учитель держал меня очень строго, но во всех других отношениях он показывал всеми средствами, что любит меня, как самого себя. Он занимался мной с такой заботливостью, так внимательно следил за моей безопасностью, что ничто враждебное не достигало меня, с таким вниманием он ограждал от влияния дурных нравов людей, окружавших меня, так мало позволял матери заботиться о блеске моей одежды, что, казалось, он исполнял обязанности не воспитателя, а отца, и беспокоился не о моем теле, а о душе. И я испытывал к нему такое чувство дружбы, хотя и был для своего возраста несколько тяжеловат и робок, и хотя иногда моя нежная кожа носила без всякой причины на себе следы плети, что не только не питал к нему страха, естественного в том возрасте, но забывал всю жестокость и повиновался ему с неподдельной любовью. Вот почему мой учитель и моя мать, видя, какое оказывал я почтение им обоим, старались делать опыты, чтобы убедиться, кого я больше слушаюсь, и давали мне вместе приказания. Но вскоре представился им случай, независимо от их намерения, решить этот вопрос окончательно. Однажды, когда меня побили в школе - школой же называлась одна из комнат нашего дома, ибо мой учитель, взявшись воспитывать меня одного, оставил всех прежних своих учеников, как того требовала моя рассудительная мать, согласившись, впрочем, увеличить его жалованье и дав ему значительную прибавку, - прекратив на несколько часов вечером мои занятия, я сел на колени своей матери, жестоко избитый и наверно более, чем заслуживал. На обычный вопрос моей матери, били ли меня в этот день, я, не желая выдать учителя, утверждал, что нет. Но она, заворотив против моей воли ту часть одежды, которую называют рубашкой, увидела, что мои ручонки все почернели и кожа на плечах вздулась и распухла от розог. При этом виде, жалуясь, что со мной обращаются так дурно в нежном возрасте, она воскликнула со слезами, в смущении и вне себя: «Я не хочу больше, чтобы ты был клериком и чтобы для знакомства с науками тебе приходилось испытывать подобное обращение». При этих словах, смотря на нее с гневом, как только мог, я ей отвечал: «Если бы мне пришлось умереть, то я не перестану учиться, чтобы сделаться клериком». Действительно, она мне обещала, как только я приду в возраст и пожелаю того, сделать меня рыцарем и доставить мне оружие и прочее одеяние. Когда же я с пренебрежением отверг подобное предложение, твоя достойная служительница, о Господи, выслушала свое несчастье с такой признательностью и столь радостно ожила духом, что сама передала мой ответ моему наставнику. Оба они пришли в восторг, что я обнаружил столь пламенную преданность знанию, которому посвятил меня мой отец; с большой быстротой я изучил науки, не отказывался от церковных обязанностей, когда того требовало время или дело, даже предпочитал их еде. Но так это было только в то время. Ты же, Господи, знаешь, как впоследствии я изменился в своих намерениях, с каким отвращением я ходил на церковную службу, и только побои могли меня к тому принудить. В те же времена, о Боже, у меня было, без сомнения, не религиозное чувство, вытекавшее из души, но каприз ребенка, которым я увлекался. Когда юность развила во мне дурные семена, которые я носил в себе от природы, и внушила мне помыслы, разрушившие все прежние намерения, моя наклонность к благочестию совершенно исчезла. Хотя, о Боже, в ту эпоху, твердая воля или, по крайней мере, подобие твердой воли, по-видимому, возбуждала меня, но вскоре она пала, извращенная самыми пагубными помыслами.

VII. Моя мать употребляла все средства, какие от нее зависели, чтобы доставить мне церковную бенефицию (то есть доход с церковных имений). Но подобное желание было не только неблагоразумно, но даже преступно. У меня был младший брат, рыцарь и гражданин города Клермона, находящегося в двух... (пропуск нескольких слов в манускрипте)... перед замком, который стоит между Компьенем и Бове. Мой брат ожидал получить деньги от сеньора того места, не знаю, в качестве ли дара или феодальной повинности; но так как сеньор медлил с уплатой за недостатком денег, то, как я догадываюсь, некоторые из моих родных пожелали дать мне (автору было в то время около 12 лет) место каноника, в виде пребенды, при той церкви, которая в противность каноническим декретам находилась в его власти, с тем, чтобы брат перестал мучить его деньгами, которые он был ему должен.

Рыцарь и оруженосец. С миниатюры XII в.

В ту эпоху (около 1065 г.) только что вышло определение апостольского престола против женатого духовенства; и вследствие того на женатых поднялась такая буря со стороны завистливых клериков, что они с яростью требовали, чтобы женатые духовные были лишены церковных бенефиций и чтобы им было запрещено отправлять требы. При таком стечении обстоятельств племянник моего отца, человек, стоявший выше всех своих и по могуществу, и по образованности, предавался столь постыдно распутству, что не желал ни с кем связывать себя брачными узами. По поводу того канона он напал с яростью на женатое духовенство, как будто особенное чувство стыдливости вынуждало его вооружаться против брака. Так как он был светский и не мог быть удержан никакими законами, то чем более он давал себе свободы, тем более ею злоупотреблял. Действительно, он никогда не вступал в брачные узы и не соглашался надеть на себя такое ярмо. Подобное поведение составило ему повсюду худую славу; но огромные богатства, ставившие его выше других, защищали его по принятому порядку в свете с такой силой, что он, не опасаясь упреков за свой собственный разврат, не прекращал яростные нападки против женатого духовенства.

Найдя случай быть мне полезным на счет одного богатого священника, он, как говорят, ходатайствовал у владельца замка - на него же он имел большое влияние по причине услуг, которые мог ему оказать,- чтобы этот пригласил меня, пользуясь отсутствием духовенства и не призывая его в собрание, и дал мне инвеституру на должность каноника; владетель же замка с согласия епископа и в противность всякому праву и закону исправлял весьма некстати обязанности аббата той церкви; не будучи сам каноником, он требует от каноников исполнения канона. В ту эпоху нападали не только на браки духовных первых трех орденов и каноников, но и считали преступным всякую покупку церковных должностей, даже бенефиций без паствы, как-то: пребенды, обязанности регента хора, главы капитула и других того же рода, а потому не только лица, имевшие важные должности, но и такие, которые занимались внутренними делами аббатства или держали сторону клерика, потерявшего свою пребенду,- одним словом, большое число моих современников начали роптать по поводу симонии и отлучений, известие о которых только что распространилось в то время. Священник, пребенда которого была отдана мне и который имел жену и не желал отказаться от нее, несмотря на отлучение, перестал, однако, служить обедню. Так как он ставил свою плоть выше Божественной литургии, то и был справедливо наказан, хотя думал освободиться от наказания воздержанием от священнодействия. Лишенный звания каноника, он, однако, служил обедню, где бы ему ни вздумалось, и притом держал при себе жену. В то время распространился слух, что он во время службы отлучил от церкви мою мать и все ее семейство. Тогда моя мать, робея всегда перед священными лицами и страшась наказаний, уготованных грешникам, трепетала при мысли оскорбить кого бы то ни было и потому дала знать ему, что она возвращает несправедливо приобретенную пребенду, а для меня удержит у сеньора города первую вакансию, которая очистится по случаю смерти клерика. Но это значило спастись от железа, чтобы погибнуть от меди. Купить имущество, которым придется владеть только вследствие смерти владетеля, не может значить ничего другого, как каждый день наталкивать кого-нибудь на человекоубийство...

В следующих главах, от VIII до XVI, автор делает сначала большое отступление, в котором излагает печальное состояние монашества в ту эпоху и рассказывает в назидание жизнь некоторых личностей, поддерживавших своей святостью это учреждение; потом снова возвращается к собственной истории и говорит, как мать на 12-м году его жизни отдала его на попечение одному аббату, а сама удалилась в монастырь; как автор, увлеченный сначала страстями, а после побуждаемый раскаянием, вступил в монашеское звание, и затем как и в монастыре он снова пал нравственно.

XVII. Между тем, и в монастырях, предавшись с такой необузданностью писать стихи, что я предпочитал эту достойную осмеяния суету всем книгам божественного писания, я дошел наконец до того, что, увлекаемый своим легкомыслием, имел притязание подражать поэтическим произведениям Овидия, буколикам, и хотел воспроизводить всю нежность любви в созданиях собственного воображения и в сочинениях, которые писал. Мой дух, забыв всю строгость, которой он должен подчиняться, и отбросив всякий стыд религиозной профессии монаха, так много питался обольщениями отравляющей распущенности, что я занялся только тем, чтобы в поэзии воспроизвести все то, что говорилось в наших собраниях, не обращая внимания на то, как оскорбительны были для устава нашего священного ордена все подобные упражнения. Таким образом, я был весь проникнут той страстью и так помрачен обольстительными выражениями поэтов, что многое придумывал собственным воображением; иногда эти выражения производили во мне такое волнение, что я чувствовал дрожь по всему телу. А так как мой дух был постоянно возбужден и забывал всякое воздержание, то в моих произведениях раздавались

79

только такие звуки, какие могли быть вызваны подобным настроением мысли.

Кончилось тем, что моя страсть до того возмутила всю мою внутренность, что я иногда позволял себе непристойные слова и писал небольшие сочинения, в которых не было ни ума, ни сдержанности, ни благородных чувств. Когда это дошло до сведения моего учителя, то он был в высшей степени тем огорчен, и однажды ему случилось уснуть под впечатлением грусти, которую я ему причинил. Когда он задремал, ему представилось следующее видение. Он увидел перед собой седовласого старца, смею думать, того самого, который прежде подводил меня к нему и уверял, что моя любовь к учителю останется неизменной; этот старец объявил ему строгим голосом: «Я требую от тебя отчета по поводу этих сочинений, ибо рука сочинявшего их не одна и та же с рукой, которая их писала». Когда мой учитель рассказал мне это видение, мы оба сошлись в способе его толкования. Возлагая нашу надежду на тебя, Господи, мы были опечалены, но вместе и радовались, видя, с одной стороны, доказательство твоего отеческого гнева, а с другой - уверенные, что это видение возвещало хорошую перемену в моих наклонностях к постыдному. Действительно, если старец объявил, что рука сочинявшего и писавшего не одна и та же, то из этого прямо следовало, что эта рука не станет упорствовать в столь позорном поведении. Это была та моя рука, которая оставалась моей, когда я употреблял для порока, но она делалась неспособной к воспроизведению столь недостойных ее предметов, когда я предавался почитанию добродетели. Но ты, Господи, знаешь, а я исповедую, что в ту эпоху ни страх перед тобой, ни стыд, ни то знаменитое и святое видение не могли возвратить меня к чистоте нравственной. С тем же бесстыдством, которое овладело мной внутренне, я продолжал писать те зазорные произведения. Втайне я сочинял стихи того же рода, хотя и не осмеливался показывать их всем, или показывал только людям, подобным мне; очень часто, скрывая имя автора, я прочитывал их встречным и радовался выслушивать похвалу от тех, которые разделяли мои

чувства, что препятствовало мне еще более назвать свои имя; так как похвала не относилась к автору, то мне приходилось втайне наслаждаться плодами или скорее стыдом греха. Но, мой Отец, ты наказал такие дела, когда того восхотел. Действительно, на меня воздвиглись несчастья по поводу этих произведений; ты препоясал мою душу, преданную тем заблуждениям, поясом бедствий и удручил мое тело болезнями плоти. Тогда наконец меч дошел до самой души, ибо несчастье поражает самый рассудок человека.

Таким образом, с тех пор, как муки греха надоумили меня, тогда я бросил свои пустые занятия; не будучи в силах оставаться праздным и покинув игру воображения, я предался духовным предметам и перешел к занятиям, более полезным. Так я начал, хотя и поздно, с ревностью работать над тем, на что мне часто указывали многочисленные и превосходные писатели, а именно: я обратился к комментариям Священного Писания, и особенно изучал беспрестанно произведения Григория, в которых более нежели где-нибудь заключен ключ науки; потом я начал, по методе древних писателей, объяснять слова пророков и евангельских книг, толкуя сначала их аллегорический или нравственный смысл, а потом мистический. Более всех меня поощрял к подобным работам Ансельм, аббат в Беке, сделавшийся впоследствии архиепископом в Кентербери и бывший уроженцем заальпийской страны, из города Аосты; это был несравненный человек и по познаниям, и по великой святости своей жизни. Когда он был еще приором вышеназванного монастыря, он открыл мне свои познания, и так как я, будучи мальчиком, находился в первой поре возраста и развития, то он старался с чрезвычайным благодушием наставить меня, как я должен руководить в себе внутреннего человека и управляться правилами разума для власти над своим маленьким телом. Прежде чем он сделался аббатом и управлял только монастырем, он часто навещал монастырь Флавиньи, в котором я был помещен во внимание его научного и религиозного процветания, и с такой ревностью сообщал мне плоды своей учености, с такой заботливостью старался отпечатлеть их во мне, что казалось - я был единственной целью его посещений.

В конце этой главы автор говорит об учении Ансельма и о других своих работах по толкованию Св. Писания. В остальных же главах первой книги (XVIII—XXVI), рассказав о неожиданном своем избрании в аббаты монастыря св. Марии в городе Ножане, автор записывает легенды о монахах Флавиньи, который им был оставлен. Вторая книга посвящена специально истории Ножанско- го монастыря; наконец, в третьей и последней книге изложена история коммуны города Лана, к епархии которого принадлежал и Ножанский монастырь — самый любопытный документ из внутренней жизни коммун начала XII в.

De vita sua, sive Monodiarum libri II. Кн. I.

<< | >>
Источник: М.М. Стасюлевич. История Средних веков: Крестовые походы (1096-1291 гг.) 2001. 2001

Еще по теме ИЗ АВТОБИОГРАФИИ ГВИБЕРТА НОЖАНСКОГО: ДОМАШНЕЕ ВОСПИТАНИЕ ТОГО ВРЕМЕНИ И МОНАСТЫРЬ. 1053-1104 гг. (около 1124 г.):

  1. Гвиберт Ножанский СБОРЫ К ПОХОДУ И ПЕТР ПУСТЫННИК.
  2. Павел Дьякон ИЗ АВТОБИОГРАФИИ ИСТОРИКА ЛАНГОБАРДОВ (около 790 г.)
  3. Я начал интересоваться феноменом немецких концентрационных лагерей со времени их возникновения, задолго до того, как оказался их узником.
  4. ВОПРОС: А может быть, просто нужно побольше времени для того, чтобы наступила эта стадия отжатости?
  5. Глава 4. НАСЛЕДОВАНИЕ ПО ЗАКОНУ
  6. Глава 1. ПОНЯТИЕ, ПРИНЦИПЫ И ИСТОЧНИКИ НАСЛЕДСТВЕННОГО ПРАВА
  7. Глава 3. НАСЛЕДОВАНИЕ ПО ЗАВЕЩАНИЮ
  8. Глава 2. ОБЩИЕ ПОЛОЖЕНИЯ О НАСЛЕДОВАНИИ
  9. Глава 6. ОХРАНА НАСЛЕДСТВЕННОГО ИМУЩЕСТВА И УПРАВЛЕНИЕ ИМ
  10. Глава 8. ОФОРМЛЕНИЕ ПРАВ НА НАСЛЕДСТВО
  11. 12.4. Правовое воспитание как средство формирования правовой культуры. Формы правового воспитания
  12. ИЗ АВТОБИОГРАФИИ МОНАХА РИКЕРА. 991 г. (в 998 г.)
  13. Домашняя работа
  14. ИЗ АВТОБИОГРАФИИ ТИТМАРА, ЕПИСКОПА МЕРЗЕБУРГСКОГО. 1002-1009 гг.[344] (в 1018 г.)
  15. Глава 7. РАЗДЕЛ НАСЛЕДСТВА МЕЖДУ НАСЛЕДНИКАМИ
  16. Домашняя монотония