<<
>>

Жозеф Рено О САЛАДИНЕ И ЕГО СМЕРТИ. 1158-1193 гг.

После возвращения Ричарда, английского короля, из Палестины на родину Саладин, не имея более причины опасаться христиан, отправился провести некоторое время в Дамаске. Он очень любил этот город и надеялся восстановить там свое здоровье, потрясенное боевыми трудами последних лет.

Он хотел побыть немного в Дамаске и отправиться далее в Египет, где он не был целых 10 лет. Он выехал из Иерусалима, посетил на дороге Наплузу, Тивериаду и другие завоеванные им местности. После прибытия Саладина в Берит к нему явился на поклон Боэмунд, князь Антиохии. Султана тронуло особенно то, что Боэмунд посетил его по собственному побуждению, без всякого недоверия, без стражи, не требуя охранной грамоты. Чтобы выразить свое удовольствие, султан сделал ему отличный прием и подарил несколько деревень, соседних с его княжеством; прибывшие с ним владетели получили также от султана подарки. Наконец он приехал в Дамаск и был встречен знаками всеобщего восторга. Жители при виде его выразили величайшую радость, и поэты написали по этому случаю множество стихов.
Саладин немедленно занялся благосостоянием жителей и искоренил различные злоупотребления. Боаэддин намекает на то, говоря, что «... султан раскинул крыло своего правосудия, и тучи щедрот распространили на всех благодетельный дождь».

Между тем Саладин отправился со своим братом Малек Аделем на охоту. Его отсутствие продолжалось 15 дней; здоровье, по-видимому, восстановилось совершенно и он начал считать себя вне опасности, как вдруг снова заболел и умер. Боаэддин, историк-очевидец, вошел по этому поводу в слишком большие подробности, и мы ограничимся одним извлечением, которое сделал оттуда Абульфеда (арабский историк начала XIV в.).

«В пятницу, 15 сафара (21 февраля 1193 г., или 589 г. эгиры), когда прибыли мусульманские пилигримы из Мекки, Саладин вместе со всем народом вышел к ним навстречу и простудился.

По возвращении во дворец он почувствовал чрезвычайную слабость; им овладела желчная лихорадка, и с того времени болезнь получила опасный характер; на четвертый день больному пустили кровь; в девятый он почувствовал озноб во всем теле и впал в бред; в двенадцатый день, когда наступили последние минуты, был позван из мечети имам, чтобы присутствовать при его смерти; над ним прочли обычные молитвы, и он исповедал веру; наконец, на следующий день утром Саладин умер, в среду, 27 сафара (5 марта 1193 г.). Тело его было омыто катибом, или проповедником мечети. В тот же день приступили к погребению, и он был похоронен с обычными молитвами, на том же месте, где умер. Материя, послужившая для погребения, была приобретена на законные деньги. Его старший сын Малек Афдал сделал прием и выслушал сожаления; после он велел построить мавзолей подле главной мечети, на месте дома, принадлежавшего одному человеку, пользовавшемуся хорошей репутацией, и три года спустя, по его приказанию, тело отца было перенесено туда, и он сам шел пешком во главе процессии. Процессия прошла под воротами дворца и направилась к главной мечети. Тело было поставлено перед кафедрой; когда прочли молитвы, его опустили в землю. Сит Альмам, сестра Саладина, раздала при этом случае обильную милостыню бедным».

Боаэддин, бывший в городе в минуту смерти Саладина, говорит, что печаль по нему была всеобщая.

«Этот день,- по его словам, - был самый ужасный, какой когда-либо постигал исламизм. Дворец в Дамаске, город, вся вселенная были удручены горем, которое знает только один Аллах. Я и многие другие охотно отдали бы всю жизнь для спасения султана. Все сердца погрузились в печаль, глаза вымокли от слез, и отчаяние было столь повсеместно, что никому не пришло в голову ограбить город». Он прибавляет далее, что при первом известии о

Медная монета Юлук-Арслана, эмира Диарбекира,

чеканенная в год смерти Cаладина (1193 г.)

в своей «Сирийской хронике» приводит одну черту, которая весьма хорошо говорит о различии характера Саладина и Ну- реддина.

Саладин, говорит он, поручил эмиру Ибн Мокаддаму, одному из тех, которые помогли ему овладеть Дамаском, разделить между прочими эмирами и важнейшими из жителей города сокровища, накопленные Нуреддином: эмир опустил руку и начал с себя, но не смел захватить много. Саладин, удивленный тем, спросил его о причине, и тот отвечал ему, смеясь, что когда-то Ну- реддин при разделе изюма, видя, как он много захватывает в руку, заметил, что таким образом не хватит на всех. Тогда Саладин возразил, что скупость придумана для купцов, а не для властителей, и что эмир может брать своей рукой, а если не хватит одной руки, то пусть берет двумя.

Саладин, по словам Абульфеды, имел кроткие нравы; он терпеливо выносил противоречие и оказывал снисходительность к тем, которые ему служили. Если что-нибудь его оскорбляло, он не показывал вида. Случилось в то время, когда он сидел, один из мамелюков бросил грубо своей обувью в голову товарища, и башмак упал возле султана, но он отвернулся, как бы не замечая того. В разговоре Саладин был осторожен; его пример внушал то же самое другим, и никто не осмеливался в его присутствии марать честь другого. Боаэддин приводит следующий пример долготерпеливости Саладина. Когда во время своей последней болезни султан спросил теплой воды, ему принесли кипятка; он повторил свою просьбу, и ему подали совсем холодную воду. Саладин, не изменяя своего состояния духа, сказал только одно: «Благословенно имя Аллаха! Не могу ли я получить такую воду, какой я спрашивал?» Боаэддин, бывший вместе с кади Фаделем свидетелем этого обстоятельства, говорит, что они не могли без слез на глазах заметить, что всякий обыкновенный человек в подобном случае вылил бы воду на голову бестолкового слуги.

Боаэддин, описывая далее обходительность султана, замечает, что он был чрезвычайно приветлив, встречал с добрым выражением лица и весьма хорошо принимал своих гостей. Он никого не отпускал, не пригласив к обеду; послов мусульманских и христианских угощал совершенно одинаково. Боаэддин присоединяет, что султан особенно любил разговоры со старейшинами отшельников, учеными правоведами и другими достойными людьми.

«Он настаивал на том, - продолжает историк, - чтобы мы хорошо обращались с лицами подобного рода. Если представлялось такое лицо, султан принимал его благосклонно, осыпал ласками и не дозволял ему отправиться без знаков его внимания. Он был хороший собеседник, самого приятного характера и даже шутливого. Он знал отлично историю арабов - их приключения, их родословные, и родословные лошадей: имел сведения обо всем, что существует на земле редкого и любопытного; потому беседа с ним была весьма назидательна. Когда кто-нибудь из нас заболевал, он справлялся о его здоровье, о том, как его лечат, что он ест и пьет и как идут его дела. Он не мог смотреть на сироту без сострадания; если сирота имел каких-нибудь родственников, он поручал им ребенка и давал средства к его содержанию и образованию. Если ему попадался навстречу старец, обремененный летами, он плакал от умиления и оказывал ему свою щедрость. Так действовал Саладин, пока Аллах не призвал его на лоно своего милосердия».

Саладин не был равнодушен к семейным радостям: он любил окружать себя семьею и детьми, принимая участие в играх последних. Боаэддин приводит следующий случай: «После заключения мира (то есть с Ричардом), незадолго до смерти, Саладин призвал к себе в Дамаск свою семью и самых младших детей. Одного из них звали Эмиром; он любил его больше всех других, и играть с ним было для него величайшим удовольствием. Христианские послы, явившиеся к нему для свидания, застали его среди подобных занятий. При виде их ребенок, удивленный тем, что эти люди были с бритым подбородком, имели короткие волоса на голове и одевались странно, испугался и заплакал. Султан извинился перед послами, и аудиенция была отложена до следующего дня...»

Саладин был искренно привязан к своей религии и воспитывал в тех же правилах своих детей. Боаэддин сохранил нам наставление, которое султан давал перед смертью своему сыну Дагеру, отправляя его для управления в Алеппо: «О сын мой! Я советую тебе сохранять страх Господень, как источник всего доброго.

Питай отвращение к крови; бойся проливать ее и пятнать себя ею; пролитая кровь никогда не засыпает. Заботься о благе подданных и знакомься с их положением. Ты для них одинаково мой служитель и служитель Аллаха. Делай довольными эмиров, вельмож и знатных. Только своим уменьем я достиг настоящей степени могущества. Не питай вражды к кому бы то ни было, ибо мы все смертны. Внимательно исполняй свои обязанности в отношении других; только удовлетворяя их, ты получишь прощение у Аллаха, а в своих отношениях к нему помни, что покаяние может все загладить, ибо Аллах всеблагий и милосердный...»

Саладин, по словам того же Боаэддина, весьма любил правосудие, и не только других принуждал заниматься им, но и сам занимался лично всякий раз, когда то позволяли ему дела. Он заседал в суде два раза в неделю, в понедельник и четверг, окруженный своими кади и законоведами. Для знатного и бедного - для каждого дверь была отперта. И так он поступал в своей столице, равно и в путешествии, принимая подаваемые жалобы и никому не отказывая в просьбе. Если дело требовало продолжительного исследования, он тщательно изучал его, или днем, или ночью, и произносил свой приговор по внушению Аллаха.

Никто не обращался к его правосудию втуне: он был одинаков для членов своей семьи и для всех своих подданных. Армянский купец потребовал его самого в суд и притом несправедливо; он не только не отказался защищать себя, но после суда еще наградил купца за хорошее мнение о нем и о его судьях. Его слава в этом отношении была так распространена, что его тревожили жалобами и просьбами во всякий час дня. Однажды, после долгих занятий общественными делами, он удалился из толпы, чтобы отдохнуть, как вдруг является мамелюк с требованием выслушать его. Саладин просил прийти на следующий день. «Мое дело не терпит отлагательства», - отвечал мамелюк и бросил ему свою просьбу почти в лицо. Султан, не оскорбляясь, поднял прошение и, найдя его справедливым, дал удовлетворение мамелюку. Другой раз, когда он рассуждал со своими вождями, женщина подала ему записку; он приказал ей подождать.

«К чему же, - закричала она, - ты считаешься нашим властителем, если не хочешь быть нашим судьей?» - «Она права», - отвечал султан. Оставив немедленно собрание, он вышел к ней и исполнил все, что она требовала.

Мы не достигли бы конца, если бы захотели привести все, что говорят арабские писатели, и особенно Боаэддин, о правосудии Саладина и его благочестии. Боаэддин старался выставить все доблести своего героя и с намерением умалчивал о пороках, которые пятнали его. Потому, следуя показаниям только этого историка, мы составили бы себе весьма неполное понятие о характере и политике Саладина. Всякий раз, когда султаном овладевало честолюбие, он отлагал в сторону всякую правду и умеренность; история его войн представляет тому много доказательств, но вот еще один случай, тем более поразительный, что он относится к последнему году жизни Саладина и не оправдывается даже каким-нибудь жалким предлогом; мы заимствуем его у Ибн-Ала- тира. «После заключения мира, когда король Англии (Ричард) отправился в свою страну, и мусульмане могли предаться покою, Саладин призвал к себе в Дамаск брата Малек Аделя и сына Малек Афдала, и сказал им: “Вот мы и освободились от франков; с этой стороны нет более никакой опасности. Куда устремить теперь наши силы?” Малек Адель предложил идти на покорение Келата в Великой Армении, владение которой было ему давно обещано, если страна будет завоевана. Малек Афдал, напротив, предлагал напасть на провинции Малой Азии, находившиеся тогда во власти детей Килидж Арслана, прежнего султана Икония. “Эта страна, - говорил он, - более важная, чем Келат, более населенная, более богатая и более легкая для завоевания; кроме того, там лежит дорога, по которой идут христиане, когда они отправляются сухим путем: овладев этой страной, мы загородим проход.”- “Какое малодушие, какая близорукость! - прервал султан. - Я беру на себя одного завоевание Малой Азии: а ты, брат, взяв часть армии и одного из моих сыновей, пойдешь покорять Келат. Когда я кончу свое дело, отправлюсь к вам, и мы вместе вторгнемся в Адербед- жан по ту сторону Тигра и разрушим древнюю монархию персидских султанов». Нельзя предвидеть, чем кончились бы предприятия Саладина: приготовления были уже сделаны, назначено место для сбора, и в эту самую минуту умирает султан...»

В течение своего правления Саладин встретил только одно упорное сопротивление со стороны христиан, и именно западных. Потому он и считал своими врагами только франков; он называл их врагами Аллаха, и войну с ними - священной войной. По словам Боаэддина, говорить об этой войне составляло для него особенное удовольствие. Он охотно покидал семью, детей, дом, чтобы в целости отдаться этой войне. «Лучшее средство понравиться ему, - говорит Боаэддин, - было говорить так же, как он. Вследствие того и я решился поднести ему небольшое сочинение, где говорилось об обязанностях священной войны; я собрал там все стихи Алкорана, которые имеют отношение к этому предмету и все устные предания Магомета, где заключаются намеки на то же. Султан часто читал мой труд и, умирая, передал его своему старшему сыну.

Вот еще один случай, - продолжает Боаэддин, - в котором я был лично заинтересован и который дает высокое понятие о религиозной ревности Саладина. В конце 584 года эгиры (то есть 1188 г., вскоре после взятия Иерусалима), когда мы овладели Каукабом и Саладин распустил свою армию, ему вздумалось посетить Аскалон и приморские места с целью заняться их укреплением. Я сопровождал его на этом пути; дело было зимой; море, страшно волновалось, и, как говорится в Алкоране, “волны поднимались горой”. Я в первый раз тогда увидел море, вид его произвел на меня глубокое впечатление; я рассуждал с собой, что, если мне предложат целый мир, то и тогда я не соглашусь сделать даже одной мили по этой стихии; я был готов считать глупцами тех, которые за презренный кусок золота или серебра бесстрашно пускаются в море; одним словом, я склонялся в пользу мнения тех, которые думают, что человека можно объявить умалишенным уже за одно то, что он вверяет себя морю, и не принимать более его свидетельства в суде. Но когда я находился погруженным в такие мысли, султан обернулся ко мне и сказал: “Я хочу тебе сообщить то, что у меня лежит на душе. Если Аллах предаст в мои руки остальные христианские города, я разделю свое государство между детьми, дам им наставления, прощусь с ними и пущусь в это море для покорения островов и западных стран: я не положу оружия, пока останется хоть один неверный на земле, если только не буду остановлен смертью”. Эти слова поразили меня до того, что я, забыв мысли, занимавшие меня, сказал султану: “Поистине, нет на земле отваги, душевной славы и ревности к божественной религии, которые могли бы равняться с подобными же качествами султана. Доказательством храбрости его служит то, что его не останавливает нисколько вид этого грозного моря; по отношению же религиозной ревности, султан, не довольствуясь изгнанием христиан из какой-нибудь части земли, как Палестина, стремится очистить от них всю землю”. Но, почувствовав снова страх, который мне сначала внушило море, я присоединил: “План султана превосходен; но лучше было бы отправить одни войска, а самому оставаться здесь, чтобы не подвергнуть жизнь опасности; ибо он защита исламизма и его единственная опора”. На это султан возразил: “Но я тебя делаю судьею; скажи, какая смерть считается более славной?” Я отвечал, что без сомнения та, которой подвергаются ради Аллаха. “Итак, - прибавил султан, - я был прав, ища себе подобной смерти”. Смотрите, как тверда его воля, как чиста его душа. О Аллах, тебе известно, как он был ревностен для защиты религии; ты знаешь, с какой готовностью он жертвовал собой для тебя! И все это он делал в надежде заслужить твое милосердие: будь к нему милосерд!»

Итак, Саладин стремился ни к чему другому, как к покорению Франции, Италии и всего христианского мира. Пусть не думают, что слова, приведенные Боаэддином, были простой угрозой; мы находим те же идеи в ответе Саладина на одно письмо к нему от императора Фридриха Барбароссы (см. о том выше). Все окружавшие Саладина и пользовавшиеся его доверием были заняты той же мыслью. Каждый раз, когда Боаэддин говорил о каком-нибудь городе и стране христианской, он всегда заключал словами: «Да попустит нас Аллах скорее овладеть тем!» В этом отношении не было исключения даже для Константинополя, несмотря на то, что император Исаак Ангел был союзником Саладина...

Особенно замечательно при этом то обстоятельство, что ненависть Саладина к христианам продолжалась только до тех пор, пока они составляли независимую от него нацию. Но победив однажды христиан, он смотрел на них другими глазами. С коптами-христианами в Египте он обращался весьма благосклонно. Еще до Саладина египетские христиане занимали все места по части финансов, раздела земель и т. п.; монастыри были многочисленны и богато наделены; фатимидские калифы не только терпели их, но и оказывали им большое покровительство. Им можно было доверять тем более, что все они были якобиты, то есть секты Евтихия, и непримиримые враги константинопольских греков и западных христиан. Потому в прежнее время они содействовали утверждению мусульман в Египте. Только мелькиты (то есть империалисты, так называли византийских греков), как приверженцы учения византийских императоров, составляли исключение. Саладин, достигнув власти, из угождения Нуреддину возобновил древние указы против христиан; он приказал им носить особую одежду и пояс; запретил ездить на лошадях и мулах; одни ослы были им разрешены; они не допускались ни к какой общественной должности, не могли громко молиться в церквах и употреблять колокола, ни совершать на улицах процессии в Вербное воскресенье; стены церквей оставались закиданными грязью; кресты сбивались с куполов; самих христиан всячески преследовали, что заставило многих отказаться от религии. Но после смерти Нуред- дина Саладин, оставшись полновластным господином, прекратил преследования и возвратил всем свободу. Он не только дал христианам право занимать места, но даже его эмиры, братья, племянники, дети брали христиан на службу и делали их своими управителями, секретарями и поверенными. Такое обращение расположило к нему весьма египетских христиан; и это обстоятельство в соединении с другими чертами его великодушия по отношению к враждебным ему христианам, распространило славу султана на Востоке и Западе. Этим объясняются те великолепные и даже преувеличенные похвалы, которыми осыпают Саладина христианские писатели, и особенно итальянцы; эти похвалы доходят до того, что, может быть, трудно будет найти что-нибудь подобное у самих мусульманских авторов. Вот каким образом выражается о Саладине один христианский писатель, копт, в своей арабской «Истории Александрийских патриархов» (см. о нем выше):

«Саладин при всех своих договорах с франками оставался верным данному слову. Если сдавался город, он давал жителям свободный выход вместе с женами, детьми и имуществом. Относительно пленных мусульман Саладин предлагал христианам выкуп, превышающий их стоимость; если франки отказывались, он обыкновенно говорил: “Я оставляю вам ваших пленных, но обращайтесь с ними столь же хорошо, как я со своими”. Вследствие того многие христиане отсылали ему добровольно мусульманских пленных, и султан щедро вознаграждал их за то. Часто случалось, что осажденные неприятели после взятия города выходили из него в полном вооружении, в панцире, набедреннике и шлеме, одним словом, как бы они шли на битву. Видя их, султан сначала улыбался и потом плакал; он не только не делал им зла, но даже давал конвои для их охранения. Так действовал Саладин по отношению к своим врагам, сообразуясь с предписаниями Пятикнижия: “Если, когда ты сидишь, осел твоего неприятеля пройдет с проклажей, свалившейся на одну сторону, то встань и поправь поклажу на середину”; или со словами Евангелия: “Любите врагов ваших; творите добро ненавидящим вас; благословляйте клянущих вас и молитесь за оскорбляющих вас”; одним словом, он приноровлялся ко многим другим местам подобного же содержания, которые мы опускаем для краткости. Таким образом, Саладин в своих действиях следовал этим обоим законам (то есть Ветхому и Новому Заветам), не зная их, и только по одному Божественному внушению. А потому он и умер спокойно на своем ложе и имел достохвальный конец, как сам, так и все его потомство»...

Но Эмадеддин, секретарь Саладина, восклицает: «С Саладином вымерли великие люди; вместе с ним перевелись и люди достойные; добрые дела уменьшились, злые увеличились, жизнь сделалась труднее; земля покрылась мраком; наш век должен был оплакивать своего феникса, и исламизм лишился последней опоры».

Biblioth. des Croisades, par Michaud, t. IV,

с. 360-376.

болезни султана рынки и общественные места опустели, и каждый старался спрятать свое богатство и имущество. На Востоке нет ничего прочного; все зависит от личного характера властителя, и если властитель умирает, то с ним умирает и все остальное.

Жизнь и личность Саладина послужили предметом для многих писателей. Но между всеми арабскими историками подробнее всех о том говорит Боаэддин, хотя он не беспристрастен и везде видит только одну сторону. Мы приведем здесь только те черты из современных свидетельств, которые дополняют известный образ Саладина, каким он является в своей политической жизни.

Саладин родился в Текрите на Тигре и умер 57 лунных лет (55 солнечных), после правления 24 лет в Египте и 19 в Сирии. Арабские писатели изображают его весьма щедрым, причем он лишал себя даже необходимого. Боаэддин утверждает, что его казначей был вынужден в конце втайне от султана откладывать деньги на непредвиденный случай. Когда он умер, в его сокровищнице нашли одну золотую и 47 серебряных монет (что едва составляет 50 франков нынешней монеты). «Вот, - заключает Боаэддин, - это все, что ему осталось от доходов, получаемых в Египте, Аравии, Сирии и части Месопотамии. У такого властителя это обстоятельство могло служить только доказательством его чрезмерной щедрости, потому что кроме того у него не осталось никакого имущества и никакой собственности».

Особенно когда Саладин овладевал новой провинций, он обнаруживал крайнюю расточительность, чтобы расположить в свою пользу большинство. Когда он вступил в Дамаск после смерти Нуреддина, он не взял ничего из его сокровищ для себя и разделил все между эмирами. Абульфараж[92]

<< | >>
Источник: М.М. Стасюлевич. История Средних веков: Крестовые походы (1096-1291 гг.) 2001. 2001

Еще по теме Жозеф Рено О САЛАДИНЕ И ЕГО СМЕРТИ. 1158-1193 гг.:

  1. Жозеф Рено О ВЗЯТИИ ИЕРУСАЛИМА САЛАДИНОМ
  2. Жозеф Рено О ХАРАКТЕРЕ РЕЛИГИИ ОДИНА (в 1835 г.)
  3. Глава 11 (xxiv-xxv) Восточный поход Юлиана. — Он смертельно ранен. — Кончина Юлиана. — Размышления по поводу его смерти и погребения. — Управление и кончина Иовиана. — Избрание Валентиниана. — Он берет в соправители брата Валента и отделяет Восточную империю от Западной. — Восстание Прокопия. — Светское и церковное управление. — Смерть Валентиниана. — Его два сына, Грациан и Валентиниан II, получают в наследство Западную империю. (314–390 гг.)
  4. § 5. Смерть человека как его факультатив
  5. Победы Кара и его внезапная смерть. 282 г.
  6. § 4. Смерть человека как дань за усложнение его организма
  7. ЖОЗЕФ
  8. Его поход и успехи. — Смерть Констанция. — Гражданское управление Юлиана. (360–361 гг.)
  9. Ответ Нищие, на первый взгляд, парадоксален: в смерти Бо­га повинно само христианство, вся его история.
  10. Готфрид Болье ВТОРОЙ ПОХОД ЛЮДОВИКА IX СВЯТОГО И ЕГО СМЕРТЬ. 1269-1270 гг. (в 1274 г.)
  11. — Смерть Грациана. — Св. Амвросий. — Первая междоусобная война с Максимом. — Характер, управление и покаяние Феодосия. — Смерть Валентиниана II. — Вторая междоусобная война с Евгением. — Смерть Феодосия. (340–397 гг.)
  12. 2. П’єр Жозеф Прудон
  13. Страх смерти и отчаяние (эмоциональные абсолютизации смерти)
  14. Жозеф Мари де Местр